закончиться, — Питер хорошенько подумал, стоит ли жать кнопку домофона. Не стал связываться, а толкнул входную дверь. Она оказалась не заперта.
На лестнице пахло серой. Краска на стенах облезла, металлические перила были грязные, липкие, на ступенях тоже несусветная грязь. Питер мог бы поклясться, что слышит отзвуки чужой боли, когда мимо прочих квартир он подымался на самый верх. За дверьми кого-то пытали, раздавались приглушенные стоны и звуки разрываемой плоти — а может быть, Питеру всего лишь казалось, будто Дина заслуживает того, чтобы жить в аду.
Дверь ее квартиры была свежевыкрашена в ярко-голубой цвет — любимый цвет Анжелы. И металлический номер — 5Б — сиял, как будто лишь на днях был куплен в магазине. Даже шурупы, на которых держались буква с цифрой, и те выглядели так, словно их совсем недавно приворачивали отверткой, при этом слегка поцарапав.
Питер дважды стукнул в эту ярко-голубую дверь.
Мгновение спустя, а то и раньше, дверь открылась. Можно подумать, Питера ждали, точно зная, что он идет. Дина была босиком, в свободных джинсах и старенькой короткой безрукавке. Она стояла на пороге своей квартиры, в упор глядя на Питера, и ее зеленые глаза горели яростью. Ни слова не промолвив, Дина тряхнула головой и открыла дверь шире, разрешая Питеру войти. А затем с отвращением грохнула ею, закрывая.
Едва защелкнулся замок, Питер схватил Дину за горло и толкнул к ближайшей стене.
— Ты соображаешь, что делаешь?! — заорал он, сжимая ей горло, вдавливая большой палец в нежную податливую плоть под подбородком, осознавая, какая же она хрупкая, беззащитная, как легко он мог бы сию минуту покончить со всем этим — стоит лишь нажать посильнее. Вероятно, все-таки Дина кое- чему его научила по части насилия.
Она попыталась ответить: сразу не удалось. Затем Дина с трудом выдавила — хрипло, сдавленно, невнятно:
— Трахни меня.
Питер ушам своим не поверил. Снова шарахнул ее о стену.
Дина привстала на цыпочки, потянулась к нему, сильно прикусила мочку уха и прошептала:
— Разве ты не это себе представляешь, когда с женой?
Тяжело дыша, Питер оттолкнул ее и сам отпрянул, отвернулся, безнадежно уставился в пол. Как может она быть столь уверена?
И как он может отрицать святую правду?
— Ты больна, — сказал он, зная, что и сам не здоровее.
— Я нужна тебе, Питер, — сказала Дина, потирая шею, касаясь места, где, вероятно, нальется лиловый синяк; похоже было, что боль, которую он причинил, доставила ей наслаждение. — Я тебя дополняю. Я — часть тебя, только у меня есть мужество, а у тебя нет.
Она засмеялась, кружа вокруг него, как стервятник.
— Что, нечего сказать? — Затем чуть-чуть смягчила тон: — Ты нуждаешься во мне, чтобы закончить книгу. И сам это знаешь. Тебе не сделать ее как надо без меня.
— Дина, ты мне не нужна. С той поры, как мы встретились, я ни одного чертова слова не написал.
— Потому что все время думаешь о том, как меня хочешь? О том, что хочется со мной сделать?
Питер задохнулся от ярости и обиды. Как она смеет? Он ответил, точно плюнул в лицо:
— Чья бы корова мычала!
— Ну так и сделай это, — дерзко ответила Дина. — Освободись.
Ему вспомнилось предупреждение Майка о том, что Дина готовится отменно его, Питера, поиметь. Он спокойно проговорил:
— Оставь меня в покое и не лезь в мою жизнь.
Дина захохотала. Лицо злобно исказилось:
— А если нет, тогда что? Обратишься в полицию, чтобы меня арестовали? Вот чудненько будет, особенно порадуется твоя жена.
Питер поднял взгляд, наконец-то обратив внимание на обстановку. Квартира как квартира, ничего мало-мальски странного, ни одна деталь не подскажет гостю, что за страшный зверь тут обитает. Совершенно рядовая обстановка — удобно, уютно, небогато, слегка по-девчоночьи. На кофейном столике он заметил распечатку своего романа.
— Это ты написала письмо Майку?
— Да, — признала Дина хладнокровно.
— Зачем?
— Чтобы привлечь твое внимание. Остановить, прежде чем ты меня уничтожишь.
— Но ты — не Анжела! — вскричал Питер.
— Я знаю о ней больше твоего, — возразила Дина и вдруг принялась цитировать по памяти: — «Губы она накрасила в последнюю очередь. Забавно: помада вечно куда-то девается первой, еще и раздеться не успеешь. Остается то на мужских губах, то на щеке, а порой даже на белом крахмальном воротничке».
— Это всего лишь роман!
— «Впрочем, как правило, — продолжала Дина, — ну, в половине случаев, не меньше, — помада уходит совсем в другое место: на отлично изученную, превосходно освоенную территорию. Остается ярко- красным, добавляющим мужественности ободком на мужском члене».
— Зачем ты это делаешь?
— А ты зачем?
Внезапно вдохновившись, Дина прошла к дивану, уселась на край. Ее поза мгновенно отвлекла Питера от дела, ради которого он явился: ноги Дины были разведены, в низком вырезе безрукавки показалась грудь. Впрочем, Дина не пыталась его завести, а нагнулась к столику и шлепнула ладонью по рукописи.
— Анжела всегда была сильной, — проговорила она спокойно, веско, словно обсуждая вопрос первостепенной важности. — Именно это делало ее столь привлекательной для читателя. Анжела начала как легкомысленная девчонка, большая охотница до секса, которой все сходило с рук; и таки да, она наделала ошибок, много. Но она разбиралась с последствиями и шла дальше. — Дина с осуждением покачала головой. — А ты хочешь, чтоб она вернулась, как какой-то второсортный линчеватель, и принялась направо и налево резать всех, кто ее в свое время оттрахал.
— Ей нужно заставить их расплатиться за то, что с ней сделали, — возразил Питер.
— Она уже получила свое, когда выжила. Сила Анжелы в том, что она принимает на себя ответственность за собственные поступки. А не винит в них других людей.
— Этого недостаточно. Вина должна быть возложена на виноватых.
— Нет. Питер. Пожалуйста. Ты погубишь все для тех читателей, которые любили первую книгу, которые хотя бы на протяжении четырехсот двадцати двух страниц верили, что у всех у нас есть возможность что-то исправить, если уж наломали дров.
— Нет таких возможностей. Нельзя жить и бесконечно лгать. Быть может, лично ты до этого еще не додумалась, но Анжела-то прекрасно знала.
— Анжела или ты? — спросила Дина неожиданно. — Я-то — не замужем.
Шлюшка Барби
Кимберли сидела в одиночестве на ступеньках своей школы и заливалась слезами. Питер бежал к ней со всех ног, мучимый угрызениями совести. Из-за него дочь плачет!
«Какого черта ты делаешь?» — в который раз спросил он самого себя. Вероятно, после Мэдисона этим вопросом он задавался чаще всего.
