Он присел на этот перевернутый черпак невдалеке от места сражения — усталый, изнемогший и потный: с души как бы обваливалась, спадала незамечаемая до этого тяжесть.
«Да, но ты же не будешь делать это всегда, — услышал он издевательский голос того интеллектуала. — Ведь ты сделал это только для собственного самоутверждения. А делать это всегда ты ведь не станешь..»— «Всегда? Почему же всегда? Не всегда, а когда нужно. Каждый раз…»
Голос исчез. Медведев усмехнулся и вдруг подумал: «А ведь он только того и ждет, чтобы я делал это
Медведев зажег газовую горелку нагревателя, устроил горячий душ, а в старомодном фанерном гардеробе решил потревожить новый костюм. Нерешительность по поводу галстука длилась недолго: сегодня он должен выглядеть респектабельным.
После всего этого он написал записку:
«Витя! Постарайся найти кран. Во второй половине дня я приеду. Срочное дело в городе».
Медведев бельевой защепкой над самой калиткой пришпилил листок к ветке березы. Ребята жили недалеко, ходили к сушилке мимо. Увидят обязательно, а если не увидят, то увидит Мария Владимировна и передаст.
Электричку в Москву ему пришлось ждать довольно долго, почему-то они одна за другой проносились мимо.
Бессонная ночь опьянила Медведева. Веселый и взбудораженный, он чувствовал, что на этот раз, сегодня, сделает то, что не мог сделать вот уже несколько месяцев. Телефоны Иванова, рабочий и домашний, его сестры Вали и Зуева записаны. Но он не желал напоминать о себе так часто, Иванов отпадал. Валя? Валя только что стала вдовой. Не дай Бог, будет искать скрытый смысл и поймет на свой дамский лад. Вчера он даже не показался ей на глаза… Зуев сам живет в Подмосковье, звонить надо с переговорного.
Кого же попросить, чтобы выяснили, где сейчас Вера? Наталья… Нет, это также отпадало. Да и где искать эту Наталью?
Улицы были перекрыты во многих местах. Москва готовилась встречать очередного важного гостя, и таксист матюгнулся, объезжая центр окольным путем:
— Везде либо кирпич, либо заслон! Не знаешь, куда ехать.
— Не Москва, а проходной двор, так? — лукаво произнес Медведев.
Таксист не уловил иронии:
— Хуже! Едут сюда все, кому не лень. На вокзалах одни мешки. К обеду ничего в магазинах не купишь. Вот когда Олимпиада была — милое дело. Никого не пускали.
Медведев попросил пристроиться около телефонных будок.
Таксист заворчал что-то насчет времени.
— Старина, ну что ты стонешь? — Медведев расплатился и отсалютовал. Но таксист не уехал.
«А что, — думал Медведев, шаря по карманам в поисках двушки. — Того и гляди Москва станет этаким вольным городом. По типу Западного Берлина. Тогда-то уж она совсем не поверит твоим слезам…»
О, нет! Она была дорога ему как, мать, и хотя ревность иногда просто жгла сердце, и стыд мог в любую минуту в самом неподходящем месте опалить лицо, он все равно бесконечно любил этот город. Все ушибы и вывихи, полученные по ее милости, заживляла она же, его родная Москва, все его радости были связаны с ней — щедрой и бездумно-великодушной! И что же винить ее, станешь ли сетовать на ее неразборчивость, скажешь ли в ее осуждение хотя бы единое слово? Мать есть мать, какова бы она ни была… Но Медведев ловил себя не только на одной снисходительности: временами он чуял в себе освежающее и вдохновляющее на жизнь чувство гордости. Почему-то он слегка стеснялся этого чувства.
«И то сказать, что и за сын, ежели хвалит свою мать и там и сям? — издевательски думал Медведев кое о ком из исторических москвичей. — И люблю, да никому не скажу, лучше обматерю ее на глазах у Европы..» От оценки собственного отношения к Москве он уклонялся. Любовь к Москве жила в нем неосознанной, как-то подспудно, жила всегда, и в этом смысле не существовало для Медведева трех категорий времени: прошлого, настоящего, будущего. «Что за чушь? — говорил он — Разве все это не одно и то же? Конечно, звенели когда-то сорок сороков, теперь молчат, и пахнет гарью тысяч автомобилей. Но Москва все равно Москва».
Да, Москва была для него все равно Москвой — сожженная много раз, много раз разворованная, не покоренная силой оружия (а как там насчет иных способов?), дорогая и не верящая сыновьим слезам. Что ж, не будем и плакать…
Он не слушал красноречивое безмолвие тысячелетних камней. Родство с этими перестроенными посадами, с этими причудливыми фасадами и по-домашнему уютными переулками не чувствовалось. Вот так же здоровый человек не чувствует чистоты здорового воздуха.
Мир не существовал без Ивана Федорова со свитком в руке, без этой улицы, где стояла когда-то федоровская печатня и та самая академия, которая пестовала могучий ум поморского рыбака. А Николай Васильевич Гоголь с его птичьим носом, сидящий во дворе на Никитском, рядом с окнами, за которыми умер? Говорят, что он сжег перед смертью свою рукопись, но кто доказал, что рукопись сожжена? Москва сберегает великое множество своих тайн. Только нет тайны в Пушкине, которому тоже не позволено было стоять на своем месте. А как много своих верных сынов оставляла Москва в забвении, торопясь увековечить память тех, кто рожден был в других столицах, вскормлен в иных землях! И как прихотливы дороги истории!
Медведев не мог спокойно ступать от здания Моссовета вниз к театру Ермоловой. Да и в каком же московском сердце не вскипает недоуменная горечь при виде этой серой коробки, так нахально заслонившей панораму Кремля? Уж лучше пройти снизу вверх. Говорят, что гранитные глыбы, уложенные в цоколь следующего за Телеграфом здания, были припасены Гитлером для памятника в честь падения российской столицы. Но Москва не сдавалась врагам даже и после собственного падения. От порохового взрыва, сделанного другим, не менее крупным бесом, лишь слегка вздрогнула золотая глава Ивана Великого.
Теперь Медведеву частенько вспоминались грибоедовские слова:
Он ощущал этот отпечаток даже в девчонках, одетых чуть не сплошь в привозные джинсовые и вельветовые штаны, в кожаные монгольские и венгерские пиджачишки, а уж что говорить про этих московских, толстеющих на углеводном питании теток! И эти юноши, «томимые духовной жаждой», читающие в метро и в троллейбусе, все еще не растворились они среди пропахших алкоголем и табаком, среди нахальных и громких. Нет, он любил их, вместе с их вечной мечтой об университете, любил вместе с этим университетом и с этим дымным от газов Садовым кольцом, с этими подземными лабиринтами. Особенно любил он «Арбатскую» станцию, с ее веселым, бесконечным, округлым тоннелем, украшенным рядами бронзовых светильников, напоминающих старинные канделябры. А еще любил Медведев осеннюю пронизывающую зелень подмосковных полей, и такое же пронизывающее бирюзовое осеннее небо и тишину, и умиротворенный запах осенних костров… А как неподражаем шорох и особенно запах дождя под Москвой! Дождь этот пахнет рекой и едва ли не рыбой, свежей серебряной рыбкой, только что пойманной на крючок, с холодным трепетом засыпающей в твоей теплой ладони…
Двушки в карманах не завалялось ни одной. Медведев вспомнил, что московские автоматы не брезгуют и гривенниками. Купил в киоске газету, для того чтобы появилась мелочь.
Он смело пошел на риск и набрал номер Бриша. Сердце сильно забилось. Оно просто бухало в ребра. Гудки прекратились сразу, трубку сняли. «Алё?» — Медведев услышал почти еще детский, но уже и не совсем детский голос, нежный голос, полный какого-то то ли ожидания, то ли недоумения. Медведев не
