все и уйти из треста. Что мне чины, ты же знаешь. Пошел бы в «Каракумстрой», там работы навалом. Но как увидел его на коленях, вспомнил отца и решил: нет, никуда не уйду, буду свое дело делать, ничто меня не остановит. А с Якубовым… его на чистую воду вывести надо. Теперь меня никакие родственные чувства не удержат, такое ему выдам…
В этих его словах, в том, как сказал он, было столько ребячьей наивности и непосредственности, что жена невольно улыбнулась, но смолчала. В комнату возвращалась матушка Биби с чистеньким краснощеким Вовкой.
— Ну вот, теперь на человека похож, — весело сказал отец.
Но тут он увидел лицо матери и понял, что она все слышала.
У нее хватило сил довести внука до стола и усадить его. А потом в изнеможении опустилась на диван, не спуская с сына уже заблестевших глаз.
— Я тебя хлебом заклинаю, не делай этого, Ата! — вырвалась у нее иступленная мольба. — Якуб столько для нас сделал, разве мы имеем право забыть. Как же мы людям в глаза смотреть будем?!
— Ты успокойся, мама, — взволнованно сказал Ата. — Я же ничего плохого не хочу сделать. Все это по работе, в этом нет…
— Я тебя хлебом заклинаю! — повторила она; лицо ее содрогнулось от внутреннего, не прорвавшегося наружу рыдания. — Во имя Вовчика нашего не делай этого!
— Но ты же знаешь, мама… — начал он как можно мягче.
— Не знаю, — словно эхо, повторила она, уже не видя его, слезы застилали глаза. — Я ничего не знаю. Я знаю только одно: Якубовы помогли нам в самое трудное время, и мы не смеем даже тень наложить на их семью.
Больше сил у нее не было сдерживаться, и она разрыдалась.
Мая побежала за валерьянкой. Ата подсел к матери, обнял, стал успокаивать. А ей все хуже становилось.
— Мама, мама, не надо… Я ничего не сделаю, мама, никогда ничего не сделаю такого, что может запятнать их семью, клянусь тебе, — быстро заговорил он, со страхом наблюдая, как бледнеет мать, как синеют ее дрожащие губы.
Она за сердце, схватилась, и сквозь слезы в глазах ее проглянула смятенная тревога — словно бы защиты искала.
Мая поднесла ей стакан, губы матери застучали по стеклу, жидкость пролилась на подбородок, на грудь…
— Ничего, ничего, вы успокойтесь, прилягте, мама, — настоятельно проговорила Мая, подсовывая подушку ей под голову и почти силой заставляя лечь. — Сейчас вам легче будет. Только полежать надо. — И мужу шепотом: — Валидолу быстро.
Он кинулся к аптечке, вытащил неподдающуюся пробку и высыпал на ладонь крупные белые таблетки.
— Мама, вы таблетку под язык положите, под язык, слышите?
Матушка Биби покорно открыла рот.
Ее накрыли пледом, и она затихла, словно уснула.
Испуганно смотрел на все происходящее Вовка. Только теперь Мая заметила его и приказала звенящим шепотом:
— А ну-ка шагай в свою комнату. Бабушка заболела, ей покой нужен.
Услышав это, матушка Биби сделала протестующий жест и головой закачала: мол, никто ей не мешает, но Ата уже уводил сына.
— Может, все-таки скорую вызвать? — у самого уха жены спросил он.
И опять мать услышала и попросила тихо:
— Не надо, мне уже лучше… Вы простите меня.
— Ну что вы, мама, — снова подсела к ней Мая. — Это вы на нас не обижайтесь. Иногда мы огорчаем вас, не желая того… — И сделала мужу знак: да иди, иди.
Ата осторожно прикрыл за собой дверь.
— А бабушку в больницу увезут? — обеспокоенно спросил сын.
— Нет. Бабушка полежит немного, и ей станет лучше. Она ведь старенькая… ей волноваться совсем нельзя.
— А зачем ты волнуешь ее? — Вовка смотрел на отца очень серьезно, даже строго. — Ты же не нарочно, правда?
— Конечно, не нарочно, — чувствуя, что краснеет, ответил Ата. — Ты порисуй тут.
— Я не хочу рисовать, — почему-то обидчиво надулся Вовка. — Я лучше книжки посмотрю.
— Ну посмотри книжки, — согласился отец и потрепал его по голове, прислушиваясь к тому, что происходило за дверью.
За завтраком Сева поставил на кухонный стол транзисторный приемник, слушал «Голос Америки».
— Что там враги передают? — входя, спросил отец.
— «Опять в газетах пишут о войне, опять ругают русских и Россию», — продекламировал Сева, продолжая жевать, и вилкой продирижировал себе, отбивая в воздухе ритм.
— Сам сочинил?
— Нет, у Симонова позаимствовал.
Сева сказал это так, что можно было и за иронию принять. Но Кириллу Артемовичу недосуг было разбираться в тонкостях, время подгоняло, на субботник опаздывал. Наталья Сергеевна уже ушла, ей до клиники на двух автобусах добираться надо, и мужчинам самим пришлось ухаживать за собой.
— Масло подвинь.
Намазывая ломтик хлеба, Кирилл Артемович прислушался к голосу диктора, который то внятно, то пропадая почти, вещал о каком-то бывшем советском музыканте, оставшемся во время заграничных гастролей в Америке, — как он будто бы счастливо живет.
— Не жалеют они на это денег, — с полным ртом сказал отец. — Мощность какая — с другой стороны планеты, а слышно-то…
— Ну! — ответил Сева, словно и так все ясно.
На кухню заглянул Борис.
— Опять эту чепуху слушаешь, — поморщился он. — И не тошнит?
По армейской привычке он встал раньше всех, сделал зарядку, побрился, умылся, помог матери приготовить завтрак и поел вместе с ней. Что-то происходило с матерью, он это чувствовал и беспокоился, не умея понять, но она не раскрывалась, только улыбалась виновато, встречая его встревоженный взгляд. «Не больна ли? — думал он. — Она же врач, знает и скрывает от нас, не хочет беспокоить до времени. Есть такие болезни, тот же рак…» Боязнь за мать не оставляла его, и он был постоянно напряжен. Отец ни о чем не догадывается, а о Севке и говорить нечего…
— Невоспитанный ты человек, — вяло сказал Сева, вытирая бумажной салфеткой губы. — Разве такие слова во время еды говорят! А потом почему, извиняюсь, должно тошнить? Они же правду говорят.
— Какую правду! — возмутился Борис. — Обрабатывают тебя, а ты и уши развесил.
— Да, воспитаньице, — посмеиваясь, покачал головой Сева и пошел к двери; странная улыбка блуждала на его лице. — Пропусти, невежа.
Брат неохотно посторонился, пропуская его, и полуобернулся, чтобы видеть Севу в прихожей.
— Встречал я одного такого, — проговорил он с упрямством в голосе. — Во Владивостоке, в порту. Мы отправки ждали к себе на север, а тут теплоход подошел. Из этой самой Америки. Пассажиры как пассажиры, а один по трапу сбежал и — на колени, землю целовать. А у самого слезы по лицу, и бормочет что-то…
Проявив интерес к рассказу, Сева даже туфли зашнуровывать перестал, голову поднял.
— Кто ж такой?
— Нам потом рассказали. Рвался за границу. Родственников каких-то там липовых отыскал, заявления строчил: воссоединение, мол, семьи. А помыкался на чужбине — обратно запросился.
