все. Долго объяснять.
— Ну ты даешь! — снова засмеялся Гутов. — Может, сковырнуть что? Слово забить?
— Нет, ты времени не теряй, у тебя выпускающий на проводе, скажи, чтоб переверстали.
— Если так, тогда ты самому звони, — рассердился Гутов. — Пока не уехал из редакции.
Марат повесил трубку, но ладонь не разжал, готовый набрать номер редактора. Однако смелости недоставало. Какой смысл звонить? Полоса подписана, сейчас печатники приправляют и вот-вот запустят ротацию. Надо иметь веские причины, чтобы все остановить, вынуть набор, поставить на его место новый, снова отлить полосу… формально-то в статье все правильно… Но Ата… Как он завтра ему в глаза посмотрит?..
Ладонь на трубке вспотела, но он все сжимал ее, возбуждая в себе решимость. В конце концов доброе имя человека — разве это не веская причина для того, чтобы задержать выпуск газеты? Доброе имя хорошего человека…
Набирая номер, он старался придать голосу нужную уверенность и бодрость.
— Добрый вечер, Олег Николаевич. Я понимаю, что несколько поздновато, но обстоятельства обязывают: во-первых, хочу забрать заявление об уходе…
— Ты давай уж сразу, «во-вторых», — ворчливо перебил его редактор. — Тут ко мне Гутов зашел, все рассказал… Что это ты на ночь глядя фортели выкидываешь?
— Это не фортель, — вдруг рассердился Марат. — Статью действительно надо снять. Она пролежала в секретариате…
— А я днем на исполкоме был, кое с кем консультировался. И мне, наоборот, сказали, что очень своевременная тема. Ты эту историю с американцем слышал?
— Я просто был там, на участке Совгат, — крикнул Марат. — И поэтому с полным основанием…
— Тем более, — тем же ворчливым голосом, не дослушав, веско вставил редактор. — У нас, бывает, прикрываясь лозунгами научно-технической революции, под видом новшеств внедряют всякую незрелую чепуховину. Вот и в данном случае колхозники выступают против чрезмерного использования техники на пастбищах. Так сказать, разрушители машин. Конечно, я в смысле юмора, нельзя сравнивать с выступлениями луддитов, — быстро вставил он, видимо, испугавшись, что его не совсем правильно поймут, обращаясь, может быть, даже не столько к Назарову, сколько к находящемуся в кабинете Гутову, любителю покритиковать на редакционных летучках. — То было стихийное движение, луддиты видели в машинах своих угнетателей. У нас же совсем другое. Речь идет о разумном использовании техники. Пастьба — дело тихое, это любой чабан скажет. Помните, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов подняли шум вокруг Байкала. Так вот как бы нам не пришлось скоро вводить рубрику «В защиту Каракумов». Словом, статья правильная, я кое-что подправил в том смысле, что, мол, трудно пока предположить кто окажется победителем в споре кирки и бура, но что к спору этому прислушаться соответствующим руководителям следует. Подправил и полосу подписал. Сейчас мне вот еще одну принесли, надо читать. А насчет заявления — приходи утром на работу, можешь его забрать и порвать или оставить на память о неразумном шаге. Газетчик навсегда останется газетчиком. Спокойной ночи.
— Подождите, Олег Николаевич, — быстро сказал Назаров. — Мы с Казаковым, о котором в статье речь идет, весь вечер по улицам бродили, много о чем говорили, он как раз и озабочен бесхозяйственным отношением к пастбищам, он мне столько всего понарассказал, может, и вправду надо рубрику про Каракумы вводить…
— Завтра, завтра, — торопливо проговорил редактор. — Меня полоса ждет.
В трубке пошли отбойные гудки.
«Как же я теперь с Казаковым встречусь? Как объясню ему? — с болью подумал Марат. — Выходит, я все время камень за пазухой держал… Вот стыд-то!» Надо позвонить пораньше, объяснить все, как было, признаться, что сглупил, покаяться, дать слово помочь ему, поддержать… Должен же он понять, поверить…
Утром он позвонил Казакову, но телефон не отвечал.
Весь день Марат был как в воду опущенный, все пытался представить, как там Ата, и сердце сжималось от дурных предчувствий. Позвонить Казакову еще раз, а тем более приехать в трест и поговорить с ним у Марата не хватило духа. Успокаивал себя: пусть пройдет немного времени, поуляжется…
А вечером произошла встреча, которой он никак не ожидал и которая все перевернула…
С Казаковым же в это время случилось вот что.
Накануне вечером он вернулся домой сильно возбужденный. Возбуждение было веселым, и все-таки Мае что-то не понравилось в муже.
— Что, загулял, казак? — спросила она с шутливой строгостью. — Где это вас до такого позднего часа носило?
— Ой, Майка, — обнял Ата жену и так, привлекая к себе одной рукой, чувствуя плечом доверчивое ее плечо, повел в комнату. — Этот вечер я надолго запомню. Тебе Назаров понравился?
— Вроде бы неплохой человек, — уклончиво ответила Мая.
— Вроде, — передразнил Ата. — Очень даже неплохой. Он честный человек, это уже много. Мама и Вовка спят? — спросил он вдруг озабоченно.
— Конечно. Время-то — посмотри…
— Тогда мы тихо, — не отозвался на ее упрек Ата. — Садись на диван, я тебе рассказывать буду. Если разойдусь, ты меня приструни.
— Может быть, завтра? — несмело спросила Мая.
— Да что ты! — взмахнул руками Ата. — Я пока не выскажусь — не усну. И не перебивай, пожалуйста. Знаешь, о чем мы говорили? О пустыне. О нашей вине перед ним и перед пустыней. И бог знает о чем еще — о жизни! В ней ведь все переплетено, таким тугим узлом связано… И знаешь, Назаров, только я разговор с ним о своих сомнениях завел, сразу замкнулся. Я поначалу не понял. Э, думаю, ты, брат, только на словах активную жизненную позицию занимаешь, а как до дела доходит — в кусты…
— Ан нет, — с улыбкой подсказала Мая, стараясь как-то притушить его горячность.
— Ан нет, — согласился он, но шутливого ее тона не поддержал. — Там другое… Собственно, с ним то же произошло, что поначалу со мной, когда учитель Гельдыев не пустил нас в свою рощу. Во мне все тогда восстало. Я воду в пустыне добываю. А туркменскую пословицу помнишь? Счастлив тот, кто имеет пустыню и воду. Пустыня наша родина, горькая, если нет воды, жестокая даже, но если у человека есть вода — он счастлив на своей земле. Стало быть, я делаю людей счастливыми. Так кто же смеет обвинять меня — в чем! — в нелюбви к родной земле! Все бунтовало во мне, но и тревога поселилась в душе. А когда я поостыл и стал думать, вспоминать, прикидывать, то вышло, что не такой уж я благодетель для пустыни. Я свое дело делаю, может быть, даже хорошо делаю, с творческим, так сказать, подходом, но я только свое дело и вижу, а что чуть в стороне — это уже не мое, меня не касается. И многие другие так. Понимаешь, какой-то особый вид эгоизма — производственный. Канал строят, а о дренаже не думают — не наше дело. А пройдут годы, и на борьбу с грунтовыми водами выбрасывают огромные средства. Геологи из Дарвазы в Сарыкамыш тягачами буровую вышку тянули. И снова: смелое решение, огромная экономия! А в результате на двести пятьдесят километров протянулась через пастбища полоса обарханенных песков, и никто не знает, когда эта мертвая зона опять оживет, и оживет ли…
— Ата… — Она укоризненно посмотрела на него и глазами показала на дверь, за которой спали матушка Биби и Вовка.
— Я помню, — понизил он, голос. — Тот американец — я рассказывал тебе — про австралийские пустыни толковал, как они на поля наступают. Да я и без него знаю. Сахара вон за каждое десятилетия по сто с лишним километров к югу продвигается, уничтожая все новые площади плодородной земли… Так он меня спрашивает: а вы этого не боитесь? Я в ответ чуть не ляпнул: скорее наоборот, мы нашу пустыню в цветущий сад превратим. Похвастаться хотел, да вовремя сдержался. Это же нелепость — превратить пустыню в цветущий сад. А пастбища? А отгонное животноводство? Ликвидировать, что ли? И блаженствовать под сенью садов? Чепуха! Пустыню сохранить надо такой, какая она есть. А для этого следует научиться разумно хозяйничать на своей земле, беречь ее, щадить, хоть и называется она пустыней. А мы… За свое дело болеем, ищем рациональные решения своих задач, находим и претворяем,
