— Чему?
— Хорошим манерам, конечно же.
И она любовно мне улыбается: дескать, она может себе позволить немножко меня подразнить. Теперь мы все друзья.
Чайник вскипел, она наливает в чашку воды. Кладет две ложки какао и тщательно перемешивает. Протягивает чашку Ивану:
— Горячее пока.
Он дует на какао.
— Скажи, если надо добавить какао. Невкусно ведь, когда жидкое.
— Да нет, отличное какао.
Он осторожно делает глоток.
— Отлично. Хорошее какао.
— Ну! — говорю я достаточно громко, чтобы они замолчали.
— Ну что, начнем?
Тишина. Все молчат. Я слышу где-то на улице визг тормозов.
На какую-то долю секунды у меня появляется надежда, что за этим последует звук столкновения. Звук удара металла о металл. Авария. Кровь, переломанный позвоночник, семью из четырех человек медленно извлекают из искореженной машины, шаг за шагом. Мы стоим и смотрим. Общага пустеет, все выходят на улицу. Люди, с которыми я так редко встречаюсь. Студент, который уже четыре года не может дойти до экзамена, но до сих пор утверждает, что ждет комнату в общежитии. Кристиан Мэдсен, в ослабленном галстуке, Тове, она в больнице, но все равно здесь стоит. Откуда-то с улицы раздается звук сирены. Старый придурок тоже здесь, со своей тележкой, своими чучелами. Иван не выносит крови, слишком много пришлось ее повидать. София подносит руку ко рту, я обнимаю ее. Мгновение упущено, и Иван уходит, исчезая вдали, а мы вдвоем возвращаемся в комнату. София плачет, а я говорю что-нибудь вроде: «нельзя так быстро ездить». Или: «такова жизнь» — не обязательно должен быть смысл.
С визгом сжигая резину, машина отъезжает. Я, улыбаясь, смотрю на Софию:
— Сними, пожалуйста, платье.
Она нервно переводит взгляд от меня к Ивану, прихлебывающему свое какао, и обратно на меня.
— Ну давай, сними платье.
Возится с бретелькой.
— Может, мы просто посидим…
— Давай снимай.
Иван смотрит под ноги:
— Ник, это не обязательно. Ничего страшного не случится, если…
— Давай, солнышко, сними платье.
Я склоняю голову набок. «Солнышко» сделало свое дело. Так я ее раньше не называл. Она снимает бретельки, и платье спадает на бедра. На ней белый лифчик, темные соски смотрят на нас сквозь тонкую ткань. Я смотрю на Ивана, он поставил какао, не может глаз отвести от груди. Она расстегивает лифчик и роняет его на пол.
— Подойди к ней, Иван.
Он смотрит на меня, я делаю знак, показывающий, что ему можно. Не отводя глаз от груди, он встает перед ней на колени.
— Красивая грудь у нее, как ты считаешь, Иван?
Он отвечает прерывистым голосом, не поворачивая головы:
— Да.
— Хочешь потрогать?
— Да.
— Так давай.
Он медленно поднимает руки, кладет их, как две чаши, на грудь. Держит.
— Сожми их немножко. Они не настолько нежные, как тебе может показаться.
Он робко сжимает.
Я смотрю на огонек сигареты, на огонь, медленно сжирающий бумагу, кольцом охватывающий неплотно набитую сигарету.
Она наклоняется, он берет одну грудь в рот. Нежно посасывает ее. Сначала одну, потом другую.
Воздух в комнате тяжелый, застоявшийся. Я смотрю на свои руки, на грязную повязку на правой руке. Смотрю на Софию, она — на меня.
— Сними остальное…
Она стягивает платье через бедра, оно падает на пол. На ней белые трусики. Почти прозрачные.
Из кармана я достаю презерватив и кидаю его Ивану.
— Потрогай ее между ног.
Тушу сигарету, вытряхиваю из пачки последнюю, закуриваю.
— Проверь, влажная ли она.
Он поднимает руку, медлит, затем проводит рукой у нее между ляжек.
На краткий миг ее глаза распахиваются.
— Ну? Влажная?
Он отвечает так тихо, что нужно напрячься, чтобы услышать.
— Да.
— Тогда настало время снять штаны и тебе.
Он стягивает брюки, я вижу, что он готов.
Встаю, беру со стола женский журнал. Включаю телевизор на полную громкость. Когда я выхожу, они сидят на кровати. Она помогает ему надеть презерватив. Они заняты, на меня не смотрят.
Сижу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Листаю журнальчик. Читаю о бутике на Эстебро, начавшем импорт вяленой ветчины итальянских черных свиней, и о том, что это, видимо, нечто особенное. Я слышу их, кровать скрипит.
Кладу журнал, прохожу по коридору, спускаюсь по лестнице, одолеваю сто метров до ближайшего магазина. Покупаю сигареты и пиво.
Я не спешу вернуться в комнату. Журнал лежит там, где я его оставил. Прикладываю ухо к двери. Слышна музыкальная заставка к «Военно-полевому госпиталю»[15], больше ни звука. Отступив на шаг, смотрю на закрытую дверь. Хочу открыть, но снова прикладываю голову к двери, удостовериться. Затем стучу. Никто не открывает, и я захожу.
Иван сидит на краю кровати, смотрит под ноги. Он худой и голый, в одних только носках. София лежит на спине, полуукрытая простыней, лицом к стене. Комнату заполняет звук телевизора. Выключаю его. Они оба притихшие, тишина после бури. А чего я ждал? Никто из них на меня даже не глядит. София смотрит в сторону, Иван смотрит вниз. Единственные звуки — телевизор и дыхание Ивана Я подхожу к кровати и поворачиваю голову Софии. Взгляд пустой, глаза распахнуты. Рот раскрыт, язык вывалился. Только теперь я замечаю красные полосы на ее шее. В голову мне ударяет кровь, как когда выжимаешь штангу в сто килограммов. Сердце рвется наружу, и все же я странно спокоен.
— Что ты наделал?
Он не смотрит на меня, не отрывает взгляда от своих ног.
— Я не…
Голос замирает. Я даю ему пощечину.
— Что ты наделал, черт тебя подери?
Он не поднимает глаз, голос прерывистый. Акцент усилился, трудно понять, что он говорит.
— Не знаю… Она вдруг начала кричать. Издавать все эти странные звуки. И я попытался заставить ее замолчать.
— Да… Тебе это удалось, Иван.
— Я испугался, подумал, вдруг кто услышит и зайдет. И я попытался заставить ее замолчать. А она
