еще хуже стала еще громче стала кричать.
Он зашмыгал носом. Обхватил себя руками и шмыгает.
— И вдруг совсем затихла.
Сидит, обхватив себя руками, механически качаясь взад-вперед. Как будто пытается себя утешить. Я даю ему еще одну пощечину, чтобы он совсем не отключился. Смотрит на меня. Я говорю как можно громче, не переходя на крик:
— Будешь здесь сидеть очень тихо, ни звука, и ничего не трогай. Просто сиди, понял?
Я сажусь в кресло рядом с ними. Закуриваю, пытаюсь сосредоточиться. Пытаюсь перегнать хоть какую-то часть крови из головы обратно в тело.
Он все еще смотрит на меня своими влажными карими глазами, маленький мальчик.
— Я… не нарочно.
— О чем я тебя просил?
— Помолчать…
Я киваю. Затем тушу сигарету и беру бокалы с вином и полупустую чашку с какао. Выхожу в туалет, беру из-под раковины дезинфицирующее средство. Мою руками, вытираю каким-то полотенцем, ставлю обратно в шкаф. Нахожу пару трусиков в верхнем ящике комода. Пару подходящих белых хлопковых трусов. Вытираю все вокруг. Плевать, останутся ли здесь мои отпечатки, не надо проводить специальное расследование, чтобы догадаться: я у нее бывал. Но Иван… Я вспоминаю, что он мог трогать. Косяк двери, когда заходил? Лампу у кровати? Он следит за мной глазами. Я заканчиваю у кровати.
— Где презерватив?
Он таращится на меня так, будто я попросил его полетать.
— Презерватив. Где презерватив?
Пустые глаза. Ноль. Тут он смотрит вниз:
— На мне…
Беру Ивана за руку и поднимаю с кровати. Сую ему между ног хлопковые трусы и стягиваю резинку. Аккуратно, чтобы сперма не попала на кровать или ковер. Заворачиваю презерватив в трусы. Велю ему одеться. Выхожу в ванную и спускаю трусы вместе с презервативом. Вода в унитазе едва не переливается. Приходится подождать и спустить несколько раз.
Я возвращаюсь, Иван уже одет. Стоит и тихонько подвывает, футболку надел задом наперед. Я стягиваю с него футболку, переворачиваю, снова даю ему. Беру за руку и вывожу, коридор пуст, мы спускаемся по лестнице, никого не встретив.
— Я правда не нарочно…
Он смотрит на меня, смотрит в глаза. Хочет, чтобы я понял, поверил ему.
— Это не твоя вина, — говорю я.
Даю ему две сотни и смотрю, как он уходит. Оборачивается, я машу ему. Иди, Иван, не останавливайся.
Возвращаюсь к себе. Как тихо. Мне кажется, здесь никогда еще не было так тихо. Всегда слышно было телевизор. Чьи-нибудь крики или смех, как воду спускают в туалете. А сейчас так тихо. Я сажусь на кровать, открываю пиво. Руки? совсем не чувствую.
Мартин
Я стою перед детским садом, прислонившись к забору. Руки холодные и белые как бумага, трясутся. Пытаюсь унять дрожь, собраться. Расслабить лицевые мускулы. Глубоко дышу. Пройти по дорожке, потом в ворота, до двери, в дверь. По лестнице… Спокойными шагами… Не спешить, не нервничать, нет у меня никаких дел, мне просто надо забрать моего мальчика… На лестнице играют дети, девочка со светлыми косичками говорит мне: «Привет»… Я отвечаю: «Привет». Я дружелюбный молодой человек, совершенно обыкновенный, как твой папа… Работающий, совершенно обыкновенный. Пришел забрать своего мальчика. Идти, голову держать ровно, не сутулиться. Одна нога, затем другая. Захожу в комнату, зеленую комнату. На вешалках картинки с разными животными, чтобы детям было проще искать свои куртки и сапоги.
Воспитательницы приветливо здороваются, обеим где-то за сорок. Я тоже здороваюсь и улыбаюсь в ответ. Как будто бы непринужденно, как будто бы.
— Мартин в «мягкой» комнате, играет с Густавом.
Я захожу к ним, они стреляют друг в друга из диванных валиков, будто это гигантские базуки.
— Пора домой, Мартин.
Сажусь на корточки, он бросается мне на шею, чуть не опрокидывает. Встаю, а он все виснет на шее. Не жалуется, не канючит, что хочет еще побыть или что хочет в гости к Густаву, потому что у Густава есть кролик; не ноет, как другие дети. По-моему, он чувствует, каково папе. Мартин чувствует такие вещи. Теперь в раздевалку, надеть куртку, висящую под слоном, он сам протягивает ручки. И вниз по лестнице, аккуратно, не задеть играющих детей, и на улицу.
Идем рядом по тротуару. Его ручка в моей руке. Вынимаю из кармана и даю ему шоколадку.
— Я голодный, пап, — говорит он. — Мы забыли бутерброды… Опять, пап.
— Ты что же, ничего не ел?
— Ел, Густав дал мне бутерброд, я не хотел ничего говорить взрослым.
Я сжимаю его руку, не знаю, что сказать.
— Но я очень, очень-преочень голодный, пап.
— Вот придем домой, и папа приготовит что-нибудь вкусненькое. Кучу, все, что захочешь. Как насчет картошки фри? Будем лопать, пока не раздуемся, как бегемоты.
Он смеется, люблю, когда он смеется.
Домой едем на автобусе. Полный под завязку, приходится всю дорогу стоять. Едва переступив порог, он снова говорит;
— Пап, я есть хочу, очень-очень хочу.
— Папа сейчас тебе приготовит что-нибудь вкусненькое.
Достаю продукты из морозилки, кладу на стол.
— Сейчас только папа сходит в туалет.
Я включаю телевизор, пусть посмотрит мультики. Он молчит, но держится за живот, чтобы папа видел, как он хочет есть. Собака в огромном, обвисшем складками костюме говорит что-то высоким голосом и достает большой пистолет.
Я быстро, солнышко, я быстро.
Я уже не думаю ни о котлетах, ни о картошке фри, ни о Мартине на диване, ни о собаке с большим пистолетом. Я думаю только о пакетике, который лежит у меня в кармане. Осторожно его вынимаю. По дороге в туалет прячу в кулаке. Запираю за собой дверь. Сейчас мое время. Мой праздник. Мой день рождения. Рождество. Мое время, папочкино время. Только я и мое правое предплечье. Со шкафа снимаю коробочку. Коробка от духов, которые когда-то подарила мне
Фейерверк.
Цветы.
Это поразительно. Мне ничего не нужно, у меня все есть. Я больше не думаю о себе, не думаю о Мартине. Ничего нет. И в какое-то мгновение мне кажется, что я вижу
И вот цветы исчезают, луна-парк закрывается, всем пора домой, цвета исчезают.
Все становится черным.
