– А, студент! – обрадовался он, заметив меня у входа в рубку. – Проходи. Кофе хочешь?
Я еще не оправился от дурноты и нетвердой походкой прошел внутрь. Налил себе кофе, нашел самое устойчивое к качке положение тела, утвердился, отхлебнул, обжигаясь, и приготовился слушать. Я знал, что говорить самому почти не придется, Трояк намолчался за долгие часы вахты.
– Из всех искусств, етить, для нас важнейшим является кино, – прохрипел он, изображая капитана. – Хотя кино у нас, етить, одно.
Я посмотрел на море сквозь окно рубки. Ветер поутих. Пологие длинные волны катились по инерции. На небе, повторяя движения судна, широко раскачивалась молодая луна с выводком мелких звезд.
Кофе бодрил. Я подошел к выходу на крыло мостика, вдохнул свежий соленый воздух. Глаза быстро привыкли к прозрачной темноте. По неизжитой сухопутной привычке взгляд заскользил вдоль горизонта в поисках чего-нибудь кроме воды и неба. Бесполезно. До ближайшего берега миль двести. И берег этот – перуанский. Занесло вас, Константин Владимирович.
Трояк глотнул кофе и громко прочистил горло. «Сейчас про женщин говорить начнет,» – догадался я.
– Как там дела у Наташи Ростовой? – последовал вопрос. – Все скачет?
– Угу, – кивнул я.
– Была у меня раз история с такой вот, – начал Трояк. – Света звали. Давно. Еще курсантом был, – он достал пачку «Космоса», ловко вышиб сигарету. – Попал, короче, в одну компанию. День рождения чей-то, или еще что. Как там оказался, уже не помню. Помню, слишком умные кругом все были. И разговоры соответствующие. Типа кто у них там гений, а кто говно. Я сижу скучный, сам себе наливаю. Вижу, студенточка рядом сидит, молодая совсем, лет семнадцать. Я ее еще с самого начала заметил, салату положить предложил, – очечки, нос курносенький, бюстик так себе, – Трояк чиркнул спичкой и закурил. – Короче, я и забыл про нее. Сижу, наливаю. Переживаю, что увольнение – коту под хвост. Яйцеголовые совсем распоясались, я уже ни слова не понимаю, чего они травят. Смотрю по сторонам, вижу опять – очечки, носик, бюстик – вроде ничего. Не Ким Бесинджер, конечно, но изюминка есть, как-то уж больно все одно к другому подходит. Она тоже на меня смотрит. «Скучно, – говорит, – правда? Вульгарный, говорит, экзистенциализм». Я говорю: «Еще бы!», киваю с пониманием, мол, чего с них взять. А она: «Вы читали Ричарда Баха?». Я: «Конечно, милая, это ж мой любимый писатель!», и сам – раз, ей руку на коленку...
«Руку на коленку! – мысленно поразился я. – Так просто!»
Вспомнил, как провожал Лену за день до моего отъезда в Калининград. Мы шли под руку через парк. Разговаривали о всякой чепухе, о собаках, об учебе, о книгах. Только что прошел дождь, пахло цветами и бензином, кругом были лужи. Лена боялась замочить туфли. Когда у нас на пути возникала большая лужа, она легко вскакивала на бордюр и, балансируя, шла по нему. Я шлепал рядом по воде, поддерживал ее за руку и иногда за талию. Скользящая упругость тела под тканью платья путала мысли. В голове вертелось: «Остановиться и поцеловать, остановиться и поцеловать...».
Лена была красивой девушкой, одной из самых красивых на нашем курсе. Красота ее была строгой и правильной, такой же, как ее характер, одежда, прическа, манера говорить. Для меня эта безупречность была тяжким крестом. Хотя бы один недостаток! Например, нос какой-нибудь чуть более курносый, или глаза более раскосые, или хотя бы выбившаяся прядь волос. Нет. Все правильно и строго. Рядом с ней я чувствовал себя младшим братом или подшефным пионером. Мне было неловко за мои потертые джинсы, случайные рубахи, стоптанные башмаки. За мое неумение шутить и рассказывать истории. То есть с другими девушками, не такими красивыми, как Лена, шутить у меня иногда получалось, но с ней я терялся. Говорил о собаках, которых терпеть не могу. О художественной литературе. Зачем-то соврал, что у меня есть дядя – капитан дальнего плавания.
Так мы встречались почти два месяца. Ходили в кино, на выставки, гуляли в парках. Любые мои мысли о чем-то большем мигом развеивались, стоило мне представить строгий взгляд карих Лениных глаз.
Нужно было уезжать на практику, а я так и не решил для себя, считается ли Лена «моей девушкой», то есть подругой, которая ждет моряка на берегу. Ведь мы с ней только гуляли и разговаривали. Поцелуй, даже самый мимолетный, развеял бы сомнения. Однако ж, парк заканчивался, за деревьями уже показались верхние этажи дома, где жила Лена. Там у подъезда вечно сидят бабки, во дворе полно народу. Я остановился, набрал воздуху, но Лена меня опередила:
– Неужели и вправду нужно уезжать так срочно и на целых пять месяцев?
Я выдохнул. В десятый раз начал рассказывать про запрос из Калининграда, про то, как декан Цагин меня вызвал.
– А почему именно тебя, почему не другого?
– Ну, я занимался этой темой. Кого же еще посылать? – я потянулся к Лене, взял ее за руку, но она отстранилась и строго взглянула мне в глаза.
– Гюзель, секретарша Цагина, моя хорошая подруга.
– Ну и что? – не понял я.
– Я вчера ее спросила, был запрос или нет?
– Ну и что? – мне стало тоскливо.
– А то! – припечатала Лена. – Гюзель сказала, что никаких запросов ни из какого Калининграда не приходило.
– Цагин сам мог получить, лично.
– Мне почему-то кажется, что никакого запроса и не было, – Лена поджала губы и от этого стала еще красивей. Я понял, что с поцелуем ничего не выйдет.
– Это все твои фантазии, Левшин, – сказала Лена. – Как тогда, с ботиком.
Ботик! Не вовремя он всплыл! Еще одна нелепая история.
Сидели мы как-то после лекции в институтском дворе, я, Лена, еще несколько ребят с нашего курса. От нечего делать разгадывали газетный кроссворд, там был вопрос – «Колыбель Российского флота». Начали называть – Питер, Кронштадт, даже Воронеж вспомнили. Подошел «Воронеж», а я сказал, что это неправильно, на самом деле колыбель Российского флота – Переславль-Залесский. На тамошнем озере Петр
