покрытая индийским покрывалом. Пламя свечи бросало отсветы на потолок и стены, украшенные сентиментальными картинками, изображавшими фиалок и котят, а на окне висела клетка с коноплянкой.
— Эй, Вера, сколько берешь?
Девушка скривила рот в улыбке. Лоб у нее был высокий, весь в подвижных морщинках, не менее красноречивых, чем глаза. Я бы дал ей лет тридцать. С деньгами разобрались. Она сняла жакет и присела на кровать, чтобы расшнуровать ботинки. «Мило тут у нее, — подумал я, — уютно. Снаружи шумит жизнь. Шаги стучат по мостовой. Я дома. Дома».
— У Джемрака покупала? — спросил я, указывая на коноплянку.
— Не знаю, — ответила она, — это не моя комната.
Я прильнул лицом к прутьям клетки и посмотрел на птицу.
— Коноплянка, — позвал я, — привет, коноплянка.
— Она так называется? — удивилась девушка.
Я снова заплакал.
— Да ты приляг, — сказала она и уверенно подвела меня к кровати. — У тебя есть полчаса. Приляг как следует и поплачь.
Так я и сделал. Я был пьян — напился еще до того, как сошел с корабля. Все казалось размытым, словно смотришь сквозь пелену. Я заплатил ей за полчаса, в кармане оставалось еще немного денег, и я знал, что она может попытаться их стащить, но в голове у меня клубился вихрь, и перестать плакать было для меня в тот момент все равно что для дождя прекратиться раньше предназначенного природой времени. Я вслушивался в спокойную музыку сверкающих дождевых капель, стучавших в оконное стекло, в их нежную колыбельную. Я преклонил голову на подушку — жесткую, потрепанную соломенную подушку, — и она показалась мне мягче розовых лепестков и гусиного пуха. Как уберечь деньги, если таешь, словно свеча?
— Ляг со мной, я же тебе заплатил, — велел я девушке.
Она прилегла рядом, и я обнял ее.
— Ограбишь — убью, — пообещал я ей.
— Не убьешь, — снисходительно возразила она, — зачем тебе?
Слезы было не остановить. Она вытерла мне нос маленьким платочком, надушенным лавандой. От этого я еще больше заплакал.
— Что это? — спросила девушка.
Синяки на правом предплечье. Так и остались.
— Ничего.
— Хватит. Пора успокоиться. Давай договоримся: ты мне дашь еще одну гинею сверху, а я обещаю ничего не красть.
— Идет, — ответил я.
На этом разговоры закончились. Когда мое время истекло, она выставила меня за дверь, и я побрел к мосту вдоль реки в легком облаке моросящего серебристого дождя, мимо того места в Бермондси, где мы когда-то жили. Лучше там не стало. По-прежнему воняло до невозможности. Пляж у моста был все таким же грязным. Я присел на ступени и бесконечно долго смотрел на противоположный берег. На Рэтклифф- хайвей. Подумалось: та женщина, она ведь пощадила меня. Наверное, признала за местного.
Я оттягивал возвращение домой, бродил без цели. В конце концов пересек реку — днем, ближе к полудню — и с полчаса постоял, наблюдая, как разгружают сахар. До сих пор мне не встретился ни один знакомый, и это меня устраивало. Новости разошлись еще до нашего возвращения. Задолго до того, как мы зашли в док, наша история была уже всем известна. Когда люди будут смотреть на меня, знание о том, что произошло с нами, будет светиться в их взглядах. Может, надо было нам с Дэном солгать, но мы не стали этого делать. Как я буду смотреть в глаза Ишбель и ее матери? Невыносимо. Какая-то часть меня считала, что вообще не надо было возвращаться, надо было похоронить себя в каком-нибудь затерянном, забытом уголке мира, но это было бы несправедливо по отношению к матушке. И вот я тянул время, слонялся без дела и дошел до матушкиного дома только к двум часам пополудни. Она ждала меня еще с вечера предыдущего дня и стояла на углу, вглядываясь в лица прохожих. Все та же матушка, только постарела чуть-чуть да волосы немного поседели. Я увидел ее прежде, чем она заметила меня. Выражение ее лица могло показаться сердитым, но я знал: просто она беспокоится. Увидев меня, она облегченно вздохнула, губы ее сложились в подобие мрачноватой улыбки. Матушка подошла ближе, крепко обняла меня и тут же отпустила.
— Все хорошо? — спросила она.
Я поцеловал ее в щеку:
— Надеюсь, ты не стояла тут целый день?
— Конечно нет, глупый, выбегала время от времени, а потом — обратно.
Мы оба отступили на шаг. Я довольно глупо оскалился. В ее глазах отразилось страдание.
— У тебя все хорошо? — спросила матушка еще раз, пристально вглядываясь в мое лицо.
— Бывало хуже.
— Я уж думала, никогда больше тебя не увижу.
— А вот и не угадала. — Я почему-то усмехнулся.
— Идем.
Матушка взяла меня под руку и завела во двор с вымощенным плитками стоком посередине и кузницей в дальнем углу. Звук ударов молота по металлу отскакивал от карнизов. У ворот была привязана высокая вороная лошадь, на морде — торба с овсом. Жилые помещения располагались слева: приоткрытая створка двери, ведро с мыльной водой, широкий подоконник с выложенными на нем ракушками — одной большой из-под гребешка и парой тропических, с завитушками, их еще называют «шотландскими шапочками». Здесь было просторнее и чище, чем в предыдущей квартире, и пахло чистым бельем, рыбой и матушкиным бульоном — тем самым, о котором я так мечтал в шлюпке. Чарли Грант стоял, расставив ноги, спиной к ярко пылающему очагу, над которым тихо подрагивал и гудел чайник, подвешенный на крюке. Лицо у Чарли было розовое, точно кусок ветчины. Со дня нашей последней встречи он изрядно растолстел.
— Джаф, — произнес он, выступив вперед и неловко, но дружелюбно схватив меня за плечо, — я рад, что ты снова дома.
— Хорошо оказаться дома.
У стола на высоком стульчике сидел малыш, зажав в перепачканном овсянкой кулачке деревянную ложку. На вид ему было года полтора.
— Красавчик! Правда, Чарли? — с гордостью заявила матушка, усаживая меня на стул напротив малыша.
— Еще какой!
— А это кто, Джаф, как думаешь?
У ребенка было широкое личико со вздернутым носиком и на удивление густые каштановые кудри на макушке. Он посмотрел на меня оценивающим взглядом, и я ему подмигнул.
— Это твой младший братик, Джаф, — поспешила сообщить матушка. — Его зовут Дэвид.
— Что?!
— Вот тебе и сюрприз! Дэвид! Это твой старший брат, Джаффи. Скажи ему «здравствуй».
Дэвид и я рассматривали друг друга настороженно, но с интересом.
Ничего удивительного, конечно, в этом не было. Не так уж ей много лет. Хотя выглядела матушка постаревшей. Кажется, ей не было еще сорока. Когда я у нее родился, она была совсем молоденькая. Ощущения у меня были довольно странные. Казалось, будто я далеко-далеко. После долгого времени, проведенного в море, эта запотевшая от пара комната, ребенок, мужчина в подтяжках, с розовым лицом, жар очага, миска с бульоном, поставленная передо мной матушкой, ломоть хлеба, ни с чем не сравнимое ощущение реки за стенами — все это представилось мне игрой воображения, картиной, промелькнувшей перед глазами в момент, когда я потерял сознание.
Бульон показался мне пищей богов.
И я разрыдался.
