Полуослепнув от солнца, почти ничего не понимая от боли, тащилась она вперед, все время подталкивая сани палкой. В блеске снега она с трудом различала собак, изо всех сил тянувших повозку, а впереди, навалясь на упряжь, шагал отец. Она заметила мелкие пятнышки крови в собачьих следах, но, несмотря на израненные и натертые до крови обледеневшим настом ноги, собаки что есть силы продолжали тянуть. Кэнайна знала, что, хотя их всю жизнь держат впроголодь, эти северные псы будут везти до тех пор, пока смерть не свалит их на кровавой тропе. Если есть на свете существо, которому приходится еще хуже, чем мускек-оваку, размышляла Кэнайна, так это его собака.
Порою сани застревали намертво, и тогда лишь общими усилиями удавалось освободить полозья от приставшего снега и сдвинуть сани с места. Около полудня Джо Биверскин остановился и повернулся к Кэнайне. По его впалым щекам ползли струйки пота. В этот день они не прошли и десяти миль.
- Привал, — неожиданно сказал он. — Пока оттепель, мы сможем идти только по ночам.
Снова разбили они палатку, съели последние остатки рыбы и, совершенно измотанные, завалились спать, хотя солнце высоко стояло на небе.
Джо Биверскин разбудил их. Когда Кэнайна вышла из палатки, волнистые ленты северного сияния мерцали на небосклоне, отбрасывая по снегу жуткие зеленоватые отблески.
Холодно и ярко блистали звезды, и по их положению Кэнайна заключила, что теперь, должно быть, не более двух часов пополуночи.
Прежде чем сунуть чугунок в сани, Джо Биверскин большой ложкой тщательно соскреб с донышка застывший жир и протянул ложку Кэнайне. Двумя пальцами она сняла с ложки половину жира, остальное вернула отцу. Жир был крупитчатый и сильно отдавал рыбой, но вкусно таял во рту. Она не спешила, стараясь продлить удовольствие.
Когда мать поднялась, собираясь пройти к груженым саням, ноги ее подкосились, и она повалилась на постель. Кэнайна и Джо помогли ей, поддерживая под руки с обеих сторон. Сани теперь легко скользили вперед по твердому, сухому снегу. Через несколько часов взошло солнце, будто диск из расплавленной меди. С трудом тащилась Кэнайна вперед, скосив глаза в сторону, чтобы защититься от слепящего блеска снега. Живот и ноги горели огнем. Много времени спустя после того, как рассвело, до нее дошло, что сани остановились и возле саней стоит отец и вытаскивает ружье. Она услышала треск выстрела, услышала довольное бормотанье отца, увидела, как, кружа и покачиваясь, словно увядший лист, наземь упал большой черный ворон.
Теперь, зная, что на следующем привале у них будет что поесть, идти было легче. К полудню снег снова стал рыхлым и липким. Тогда они остановились и устроили привал; сонная Кэнайна ожидала, когда сварится ворон.
Они шли еще две ночи и перед рассветом в эту вторую ночь — на пятый день их пути — добрались до Киставани. Ровно половина пути: до Кэйп-Кри оставалось столько же. Когда солнце стало припекать, они остановились на привал, и Джо Биверскин сварил в горшочке мхов и лишайников. Кэнайне не хотелось есть, но она поела и выпила воды, зная, что это необходимо.
Еще одна ночь пути. Еще один день жаркого солнца, оттепели и ослепительного сверкания снегов. Джим, черноносый щенок, все спотыкался, и в конце концов Джо Биверскин выпряг его из саней, пес побежал позади. Кэнайна пыталась вспомнить, когда в последний раз кормили собак, - в лучшем случае четыре дня назад, а может, и пять. От слабости Джим еле ковылял за Кэнайной; глаза его стекленели, он непрестанно скулил. Во время редких коротких привалов Кэнайна гладила Джима по голове и шепотом старалась ободрить его.
Когда в тот день Кэнайна заснула, ей приснилось, что с помощью палки, просунутой в петлю, ей все туже и туже стягивают веревкой живот. Она лежала в палатке, перед которой стояла долгая череда белых, один за другим они входили в палатку, и каждый старался потуже затянуть веревку. Она узнала миссис Бакстер, сестру Джоан Рамзей из Блэквуда. И потом девчонок из старших классов: Труди Браун, Марджори Болл и нескольких других, чьи имена теперь уже позабыла. Доктор Карр, директор учительского колледжа, дважды повернул веревку, она глубоко врезалась в ее живот, и Кэнайна закричала от боли, умоляя их перестать; но они все шли и шли и с издевками и насмешками закручивали веревку все сильнее. Среди них были парни из ресторана и матери школьников из-под Кокрена. И потом среди ожидавших она заметила Рори, он стоял у входа, дожидаясь, когда наступит его черед крутить веревку.
Рори пришлось нагнуться, чтобы войти в палатку, и на его лице тоже была издевательская усмешка, но потом она заметила, что это не усмешка, он просто улыбался. Он улыбался потому, что держал в руках большой черный чугун, полный мяса. Он поставил чугун на печку, потом нагнулся к ней и, вместо того чтобы еще сильней затянуть веревку, поцеловал ее. Она обхватила его руками и прижала к себе. На этот раз она его не отпустит. Но он высвободился из ее объятий, словно бесплотное облако. Занавеска у входа отлетела в сторону, и Рори исчез.
Приходили другие и все крутили и крутили веревку, но, как они ни старались, Кэнайна больше не чувствовала мучений, потому что Рори Макдональд принес горшок с мясом. Мясо варилось на печке, скоро они будут есть.
Внезапно Джо Биверскин разбудил ее. Было темно, но она мгновенно заметила громко булькавший на плите чугунок. Палатку наполнял пар, пахло мясом. Она медленно поднялась; голова кружилась, от слабости она едва держалась на ногах. Ее живот не был стянут веревкой, но мучительная боль, испытанная во сне, не покидала ее.
Она подняла крышку и заглянула в чугунок. Там и впрямь было полно мяса.
— Это Джим, — просто сказал отец. — Сдох ночью.
На этом кончались отчетливые воспоминания Кэнайны, дальше шли бессвязные, похожие на сон обрывки. Она не помнила, ела ли она мясо Джима, но, должно быть, ела, так как после этого они шли не меньше как четыре дня без какой-либо другой пищи. Это длилось целую вечность. Сначала шаг одной лыжей, потом - другой. И так шаг за шагом, миля за милей, один адский день за другим. Она поражалась, откуда у нее берутся силы и воля продолжать путь без отдыха, без надежды, без предела. Казалось, даже само время, измываясь над ними, остановилось. Они проходили какой-нибудь мысок и, казалось, много часов шли вниз по реке, одолевая милю за милей, но, когда Кэнайна оборачивалась, этот мысок все торчал у них за спиной в какой-нибудь сотне шагов.
Ей помнились холодные, колючие ночи, сполохи северного сияния и яркие, теплые дни, когда снег на речном берегу таял и на стонущем, готовом треснуть льду стояли лужи. Помнилась Моква, белая сука, которая уж больше не лаяла и не скулила, а только неутомимо тянула сани в никогда не ослабевавших постромках. А перед Моквой шагал Джо Биверскин и тоже тянул сани, без устали тащил их вперед, лишь изредка оборачиваясь и крича, что лед вот-вот может треснуть. И Дэзи, которая смотрела назад ничего не видящими глазами, потом свалилась с саней и, постанывая, лежала на снегу, пока муж не поднял ее, и потом она сваливалась снова и снова, и тогда он в конце концов, не говоря ни слова, привязал ее к саням.
Вспоминались участки насквозь пропитанного водой льда, прогибавшиеся под ними, словно резина, и полыньи, которые надо было обходить далеко стороной, с насмешливо журчавшей черной водой. А потом уже не полыньи, а огромные зияющие провалы, где плескалась вода, и, чтобы протащить сани, им приходилось жаться к самому берегу.
Кэнайна не знала, когда умерла мать. Не могла даже вспомнить, была Дэзи с ними в палатке во время последнего привала или уже лежала мертвая на санях под открытым небом. Отец никогда не говорил об этом, а она никогда не спрашивала.
В очень холодную ночь, незадолго до рассвета, они наконец добрались до Кэйп-Кри. Кэнайна не знала, что они пришли, пока не услыхала, как отец громко зовет на помощь. К берегу сбежалось несколько мужчин, и, только когда они сняли Дэзи с саней, до сознания Кэнайны дошло, что мать умерла, и умерла уже давно. Смерзшееся в камень тело Дэзи застыло в гротескном полусидячем положении; заиндевев, морщинистое лицо казалось лицом призрака. Беспредельно уставшая и душой и телом Кэнайна была не в состоянии плакать.
Кэнайна помнила, как упала на сани и, сбросив напряжение, лежала там в блаженной дремоте, и все-таки это был ненастоящий сон, потому что, вспоминалось ей, она слышала возбужденные крики,
