времени года, медленно закрываясь, когда кончается это время года, и открываясь, когда оно наступает вновь. Теперь от фазы годичного цикла, соответствовавшей половому влечению, его отделяло уже несколько месяцев, и все воспоминания о подруге и об их совместной жизни улетучились из памяти.
Но в эту ночь, когда он кормился, ощущая разлитое в солоноватом воздухе нежное тепло возвращающейся весны, новое чувство шевельнулось в глубине его души. Смутное беспокойство, ничего общего не имевшее с испугом, неясный, дальний зов — то ли сон, то ли явь, — неизвестный и непонятный ему.
И вот с ночного неба донеслись звонкие трубные голоса птиц с побережья, которые первыми отправлялись в полет на север вслед за весной Луна зашла, я стаи чередой потянулись назад, в пролив, дожидаться рассвета. Теперь Белощек заметил, что другие гуси тоже объяты новой, странной тревогой. Время от времени какой-нибудь гусак, вытянув шею, набрасывался на другого оказавшегося поблизости гусака, и между ними завязывалась короткая ожесточенная схватка. Взошло солнце, и, оглушительно хлопая крыльями, гуси взвились в воздух. Высоко над морем Белощек вновь остро ощутил будоражащее чувство тревоги, тягу лететь все дальше и дальше вслед ширившейся весне. Только куда лететь?
В спешке и нетерпении кормились гуси на махэйре в ту ночь. К проливу они вернулись раньше обычного, и, как только стаи опустились на воду, поднялся грозный гам и возня. Гусаки, которые всю зиму в полнейшем согласии искали корм, теперь воинственно разбились по двое, молотя друг друга расправленными жесткими крыльями, да так, что вода вокруг кипела и пенилась.
Но Белощек с желтой лентой держался особняком, потому что не ощущал ничего похожего на их воинственность. Вскоре после этого один гусак поблизости от Белощека подплыл к соседней птице и повел себя совсем не так, как дерущиеся самцы. Он быстро подергивал головой, вставал в воде свечкой, топорща перья на груди и медленно и грациозно покачивая из стороны в сторону шеей. В его поведении сквозили нежность и учтивость, которых лишены были грозные наскоки самцов. Это было первое, еще неуверенное ухаживание самца за своей самкой, первые робкие признаки полового влечения, пробудившегося с весной. Словно какой-то ключик повернулся в дальнем закоулке мозга Белощека, открыв ячейку, которая долгие месяцы была заперта, и то, что скрывалось в ней, смутные, блеклые, бессвязные воспоминания, проникло в его сознание.
Он снова вспомнил о ней. Она ожидала его далеко-далеко отсюда, там, где пресная, мелкая, тихая вода, где меж двух узких песчаных кос, густо поросших ивами, лежит небольшая заводь и где из-за темных деревьев, грозно подступавших к самой воде, совсем не видать горизонта. Но больше он ничего припомнить не мог.
У него было неясное ощущение, что где-то в этих пробудившихся воспоминаниях сокрыт источник пронзительного, тревожного беспокойства, которое овладело им с прошлой ночи.
А весна продолжала свое наступленье. Порой с Атлантики с воем налетали сильные порывы ветра, но каждый раз со смертью ветра солнце нарождалось все быстрее и припекало все жарче, и от его тепла над махэйром вздымался пар. К началу апреля на пустошах запестрели маргаритки и примулы; в небе, разливаясь подобно влаге, зазвенела песня жаворонка.
Лихорадочного напряжения достигли у казарок соперничество и брачные игры. В давно определившихся парах ухаживания перешли в новую стадию, говоря о большей близости. Птицы часто вытягивались на воде в струнку, прижимаясь друг к дружке грудью, а то одна из птиц вскакивала на спину другой в прелюдии совокупления. Не нашедшие пока себе пары годовалые птицы начали сбиваться в отдельную стаю, самцы ожесточенно дрались из-за самок и гонялись друг за другом, быстро, беспорядочно перелетая над самой водой.
Белощек с желтой лентой на шее чувствовал себя чужим для обеих групп. Рядом не было его подруги, и ему нечего было делать среди птиц, предававшихся брачным играм. Не испытывал он и желания присоединиться к годовалым холостым гусакам, так как не ощущал горячего стремления биться за новую подругу. Постепенно память его прояснялась. Теперь он уже ясно видел ее - она была похожа на самок его породы и все же совсем иная, с коричневым оперением, тогда как у него оно было серебристо-серым, и белые пятна на голове у нее были поменьше. Теперь он в мельчайших подробностях представил и место их встречи - озеро и болото с полумесяцем песчаного пляжа меж ними, и острова, и в особенности один островок, средоточие и кульминацию всего, потому что к нему прилегала илистая заводь, где они устроят гнездо.
На исходе апреля в течение двух дней беспрерывно дул ветер с севера. Белощек отмечал повышение давления — воздух становился плотнее, облегчая полет. С Атлантики надвигался фронт высокого давления, и старые опытные гуси знали, что, как только их минует центр фронта и давление вновь начнет падать, наступит перемена, и подует сильный ветер с юга. В тот день гусям не спалось в море, они то и дело посматривали в небо, проверяя, не переменился ли ветер.
Когда они в сумерки полетели на свое пастбище, взошла полная луна, и ракушки на морском берегу замерцали серебром в косом лунном свете. Гуси торопливо поели, потом стая за стаей с шумом закружили над проливом так низко, что росчерки их крыльев рябили и взвихривали воду. Поскольку они действовали, поддавшись стадному чувству, а не влечению к спариванию, Белощек охотно принял участие в их полете. В эту ночь он прибился к стае из пятидесяти взрослых птиц, все они, за исключением его, разбились на пары, и всякий раз, когда стая взлетала, Белощек взлетал вместе с ней. Круговые полеты, дикие, неистовые, длились по нескольку часов, подстегивая Белощека все нараставшим возбуждением, так что все до последней жилки в нем пылало.
Когда луна стояла почти в самом зените, поднялся ветер, и теперь дул он с юга. Гуси подождали еще полчаса, ветер еще окреп. И тогда стая поднялась в воздух: на сей раз с первого же мгновения в их полете явно чувствовалась новая целеустремленность. То была уже не игра, они непрерывно поднимались все выше и выше, вместо того чтобы метаться над водой. Позади остались пролив и Гусиный остров. Птицы выровнялись и повернули на север. Залитый лунным светом пейзаж внизу, утрачивая резкость очертаний, расплывался до тех пор, пока ничего нельзя было различить, кроме черных теней гор да белых полос песчаных пляжей. А потом земля и вовсе исчезла из виду — под ними расстилалось только море.
С облегчением почувствовал Белощек, что тревога, которая вот уже несколько недель терзала его, исчезла; теперь он знал, что это не один из утренних полетов к местам дневного отдыха в море, а весенний перелет, долгое путешествие, которое приведет его к подруге и к местам, хранимым в воспоминаниях.
Рассвет озарил тихое, спокойное море, так как ветер, повернув с севера на юг, разгладил волны. Память Белощека находилась во власти ассоциаций и догадок, и теперь, увидев под собой морской простор, он опять вспомнил ту пору ровно год назад, когда в последний раз точно так же покинул зимовье на Барре и полетел на север. Тогда все шло совершенно иначе, потому что океан в неистовом бешенстве вздымал громадные, как башни, волны с клочьями взбитой шквалом пены. Вскоре после начала полета его подхватил ураган, с которым он боролся до тех пор, пока не отказали измученные крылья...
Внезапно смысл этого происшествия дошел до его сознания. Силы мгновенно оставили его крылья, и он поотстал от стаи. Ведь в тот раз, когда он уже не мог бороться со штормом, то повернул и полетел по ветру. Он оставил северный путь предков, и ветер унес его в открытое море, в неведомый край заходящего солнца.
И теперь он понимал, что место, где его ожидает подруга, лежит там, в краю заходящего солнца, а не на севере, куда держит путь эта стая!
Стая стремительно удалялась, и внезапно панический ужас одиночества охватил его. Воспоминания о подруге и местах, где он встретил ее, улетучились так же быстро, как и нахлынули, перед мгновенно вспыхнувшим непреоборимым желанием вновь присоединиться к стае. Его большие крылья мощно рассекали воздух, и под усилившимся с увеличением скорости воздушным потоком перья еще крепче прижались к телу. Понемногу он нагнал их и занял свое место в хвосте стаи. Но тут, едва он там очутился и ощущение одиночества прошло, его вновь обуяло беспокойство. Ибо теперь он знал наверняка — полет на север приведет не туда. Его полет к подруге должен пролечь на запад, прочь от восхода, прочь от морей, через которые держат путь перелетные казарки.
