сбежалась толпа, в большом доме Рамзеев вспыхнул свет, и, обхватив ее рукой, Джоан Рамзей поддерживала ее, повторяя, что надо идти, что нельзя, ни в коем случае нельзя ложиться. Вспоминалось, как она сказала 'нет' Джоан Рамзей, что она не пойдет к ним, что она мускек-овак и должна остаться среди своих и те позаботятся о ней. Затем смутное воспоминание о горячем бульоне, чае с молоком и сахаром и продолжительной рвоте.
Когда она снова проснулась, стоял яркий солнечный день. Она находилась в большой палатке и лежала на настоящем матрасе на настоящем деревянном полу под несколькими мягкими одеялами. Это была одна из палаток индейского поселка, но Джоан Рамзей по-прежнему сидела рядом с ней и, ни слова не говоря, нежно растирала Кэнайне руки. В двух шагах на другом матрасе лежал отец. Он спал.
Этот день и следующую ночь Кэнайна то спала, то просыпалась, покорно глотая бульон, когда к ее губам подносили чашку. На второй день ее разбудило утром громыхание льда на Киставани. Она взглянула на матрас, где спал отец, и увидела, что его уже нет. Лед громыхал целый час, потом раздался совершенно оглушительный грохот. Сквозь грохот она расслышала ликующие возгласы обычно сдержанных мускек-оваков - ледоход был предвестьем весны и гусиного мяса в котелках. Возбуждение охватило все ее тело. Она медленно встала с постели, и несколько мгновений ноги отказывались держать ее, кружилась голова. Потом силы вернулись к ней, и она пошла к дверям, чтобы своими глазами увидеть, как вскрывается лед. На сутки с небольшим опередили они ледоход. Потом сквозь шумные крики и треск льда до нее донеслись другие звуки: это за белой церковкой сколачивали в мертвецкой гроб для Дэзи Биверскин.
Скорбно вызванивал церковный колокол погребальную песнь. Заупокойная служба окончилась, и теперь процессия безмолвно двигалась среди рваных вигвамов к кладбищу, где могильщики со вчерашнего утра пытались выдолбить могилу в промерзшей земле. Впереди шагал миссионер в белой сутане, темных очках и черных резиновых сапогах. Не разбирая дороги, он шел по талому снегу, шлепая по лужам, но осторожно обходил сторонкой сердито рычавших собак.
На ходу он монотонно читал нараспев молитвенник. За миссионером шли индейцы, которые несли гроб, за гробом, грубо сколоченным из неотесанных досок ящиком, - Кэнайна с отцом. Позади них, растянувшись длинной извилистой лентой, ковылял кортеж в драных одеждах, с обтянутыми кожей лицами, истощенность которых наполовину скрывали темные очки. Собралось все взрослое население Кэйп-Кри, включая Рамзеев.
Кэнайна все еще была слаба, и временами голова у нее отчаянно кружилась. Во время службы Кэнайне впервые удалось разглядеть остальных индейцев; почти у всех запали виски и глубоко ввалились глаза — немое свидетельство перенесенных зимой лишений. Лица были суровы, но без каких-либо следов бурного проявления печали. Люди сами слишком близко стояли к смерти, чтобы теперь раскиснуть в ее присутствии. Кэнайна знала, что в процессии позади нее много голодных желудков и тревожных глаз, которые даже сейчас испытующе смотрят в небо, так как воздух прогрелся, ветер дует с юга и вот-вот должны прилететь гусиные стаи.
А они все шли и шли. Кэнайна устала, она чувствовала, что в ее рваные мокасины набирается холодная вода. И тут донеслась, словно бы неотделимая от ветра, как благоухание пихты, сначала еле слышная между ударами погребального колокола, потом исчезнувшая совсем, потом возникшая снова, сладостная, нежная песня весны. Гуси!
Носильщики остановились, и Кэнайна, тоже всматривавшаяся в небо, чуть было не наткнулась на гроб. Все как один остановились, все задрали головы, уставясь в небо, кроме шествовавшего впереди миссионера, который, ничего не замечая, в одиночку продолжал шагать вперед, торжественным, бубнящим голосом читая молитвенник.
Клики гусей приближались, перекрыв заупокойный звон колоколов. Потом Кэнайна увидела их, большую стаю, летевшую ниже по течению, над самым лесом но гораздо дальше, чем на расстоянии выстрела. Она увидела боль и тоску на заострившихся лицах окружавших ее людей, увидела, как они с мольбой перевели взгляд с удалявшейся стаи на отца - ведь это было прежде всего его горе, — который стоял, опершись одной рукой на гроб, но глазами тоже провожал стаю гусей.
И вдруг:
— Ка-ронк, онка-онка-онка.
На сей раз это были не гуси - кричал ее отец. Большой клин заколебался. Одетый в белое миссионер, далеко ушедший вперед, оборвал на середине молитву и обернулся, державшая молитвенник рука безвольно упала. Темные очки не могли скрыть испуг на его лице. Джо Биверскин опять поманил гусей. Несколько охотников подхватили этот клич. Гуси повернули и, изогнув шеи, с любопытством смотрели по сторонам. Тогда Джо Биверскин бросился к палатке, где остановились они с Кэнайной.
Все только этого и ждали. Носильщики поспешно опустили гроб на землю, погребальное шествие мгновенно распалось, поднялась суматоха, охотники разбежались за ружьями. Гуси приблизились настолько, что Кэнайна различила у них на голове белые пятна. Потом эти крупные птицы заметили, что здесь нет другой стаи, которая могла бы позвать их, и быстро повернули назад. Ни один из охотников не успел выбежать с ружьем. Гуси удалялись, они были уже почти вне досягаемости. От нетерпения Кэнайну охватила дрожь.
И тут быстро один за другим раздались два выстрела, и два гуся упали наземь. Кэнайна оглянулась назад, на вигвамы. Там был только ее отец. Выпалив из двустволки, он уложил сразу двух гусей. Через несколько секунд из вигвамов повыскочили другие охотники, затрещали выстрелы, но теперь гусей было не достать, и больше они не подстрелили ни одной птицы.
Столпившись вокруг Джо Биверскина, мужчины смеялись и хлопали его по плечу. Миссионер поднял молитвенник и кашлянул отрывисто и повелительно. Составив ружья у передней стенки палатки и бросив гусей там, где они упали, все заняли свои места в погребальном кортеже. Носильщики подняли гроб. Миссионер вновь затянул молитву. Процессия снова двинулась вперед. Но теперь на исхудалых, изможденных лицах больше не осталось и следа скорби - на лицах людей, которые шли за Кэнайной, сияли улыбки облегчения.
Отец тихонько разговаривал с мужчинами, которые несли гроб с телом Дэзи Биверскин.
— Это все она, — сказал он. — Мне всегда везло, когда она была рядом.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Белощек отдыхал, сунув голову под крыло; но он не спал и ясно чуял, что ветер начал выдыхаться, а солнце — пробиваться сквозь мрачную завесу туч. Время от времени он поднимал голову и осматривался. Другие казарки в стае тоже настороженно поглядывали по сторонам. Вышло солнце, тучи двинулись на восток, к зубчатому силуэту Гебридских островов, и через час осталось от туч лишь сероватое пятно, потрепанным чепцом увенчавшее скалистую главу Хивэла, самого высокого холма Барры. К закату ветер совсем стих, превратившись в ленивый, мягкий и теплый бриз, в котором чувствовалось нежное и ласковое дыхание весны.
В сумерках казарки поднялись в воздух, стряхивая с перьев соленую морскую воду, и повернули к Барре на ночную кормежку. Заросли морской травы в проливе Гусиного острова сильно поредели - стоял уже март, а стаи гусей ежедневно бывали там с октября.
Большинство казарок потянулись через песчаные дюны на махэйр, где зазеленела вика и другие травы. Вместе с одной из стай полетел туда и изголодавшийся Белощек с желтой лентой на шее: с жадностью начал он щипать траву.
В начале зимы его еще посещали смутные воспоминания о лете у берегов залива Джемса, о подруге, которую он нашел среди болот в том далеком, чужом краю, о долгом путешествии домой, которое в конце концов привело его снова на Барру. В начале зимы он порой тосковал по своей подруге, благосклонности которой добивался на том зажатом со всех сторон землею озере, где страшные леса мрачно и грозно подступали к самой воде. И когда появлялась новая стая гусей, он внимательно рассматривал них, чтобы узнать, нет ли ее среди них, может, она прилетела к нему.
Но птичья память состоит из отдельных ячеек, каждая из которых соответствует определенному
