— Потом, если получится. А пока… — Он подошел к открытой двери и обернулся. — Мы ищем труп. Сюда же, напомню, только что позвонил непонятный мужчина, позвал к телефону лично тебя и стал рассказывать о вони и мухах в парке, который находится даже не в нашем районе.
— Надо срочно связаться с Таллок, — пробормотала я, чувствуя себя полнейшей дурой.
— Давай для начала смотаемся туда вдвоем, — предложил он. — Если это дохлый грызун, то выбросим его в мусорный бак и поедем в Ярд. Возможно, я испытаю такое облегчение, что даже позову тебя на свидание. Поехали.
36
Сорок минут спустя мы переехали через Тауэрский мост. Джосбери на этот раз даже не потрудился включить музыку. На каждой остановке он принимался барабанить пальцами по рулю и переставал только тогда, когда мы снова трогались. Где-то в районе Уайтчэпел-роуд это начало меня всерьез бесить.
На одном из светофоров я услышала, как он бормочет что-то себе под нос. Я обернулась — он смотрел в окно. Сигнал сменился, и мы поехали. Ничего примечательного я не увидела. Ну паб, «Виктория» называется. Ничего особенного.
В парк мы заехали неподалеку от канала, с востока. Нас почти сразу же остановил парковый сторож. Джосбери показал ему удостоверение и спросил, как доехать до эллинга. Сторож пообещал, что нас встретят, и мы поехали дальше.
Парк Виктория был первым общественным парком в городе. Открыть его в середине девятнадцатого века помогла петиция к самой королеве Виктории, поданная одним местным парламентарием. На западе парка течет Регентский канал, на юге — канал Хертфорд-Юнион. Посредине проложена дорога Гроув-роуд. В восточной части — самой большой, через которую мы и ехали, — разбиты спортивные площадки.
— Знаешь этот парк? — спросил Джосбери, сбавляя скорость перед какими-то постройками.
Разговаривать не хотелось. Я не могла поручиться, какие именно слова сорвутся у меня с языка.
— Немного, — лаконично ответила я, а потом вдруг зачем-то прибавила: — В апреле тут цветут пролески.
— Хорошо, устроим пикник. А сараи эти знаешь?
— Откуда?
Джосбери пожал плечами.
— Ну, ты же питаешь слабость к сараям.
Обогнув детскую площадку, мы проехали мимо минизаповедника, спугнув двух оленей. Потом остановились, и Джосбери вылез первый.
Он посмотрел куда-то вдаль, как будто за нами могли следить. До сарая с лодками оставались считаные метры. Маленькое сооружение желтого кирпича, с красно-серой черепицей на крыше и синими ставнями — кстати, без окон. Одни ставни. Мы дождались, пока подойдет второй сторож.
— Напомни, где убили Джеральдину Джонс, — попросил Джосбери.
— Брендон-Эстейт.
— А как микрорайон называется?
— Виктория-Хаус. А что?.. О боже!
— Дошло наконец?
— Форест-Хилл — это викторианское здание.
— Ага. Викторианские места для викторианских убийств. Миленько, чего уж там.
Мое внимание привлек пруд — идеально симметричный овал в цементной оторочке. Темная вода стояла совсем низко: должно быть, спустили на зиму.
— Когда последний раз открывали этот эллинг? — спросил Джосбери после того, как мы оба показали удостоверения и объяснили цель своего визита.
— На той неделе, — ответил сторож. — Может, десять дней назад. Лодки тут всю зиму стоят.
— Отоприте, пожалуйста.
Сторож явно разволновался, но спорить не стал. Достал связку ключей из кармана куртки, подошел к двери. Я же подошла к ставне и прижалась к ней виском. Человек, звонивший в Льюисхэм, говорил, что тут плохо пахнет и роятся мухи. Я никакого запаха не чувствовала и не видела ни одного насекомого.
Сторожу определенно не везло: перебрав всю связку, он только сокрушенно покачал головой. Джосбери, закусив нижнюю губу, направился к машине, открыл багажник, и я услышала металлический лязг. Вернулся он с большущими плоскогубцами в руках, которыми минуту спустя расслабил крепеж навесного замка. Тот, щелкнув, поддался.
Вот теперь насекомые действительно начали роиться.
Мы со сторожем отпрянули, но Джосбери и бровью не повел.
— Ждите нас здесь, — сказал он, увлекая меня за собой.
Я понимала, что нужно идти, иначе просто-таки врасту в землю. И я вошла в сарай первой.
Я смутно улавливала, где стоит, нащупывая выключатель, Джосбери, и потому смогла упасть прямиком ему в объятия. Шею мне обожгло его дыханием.
— Черт побери! — пробормотал он.
37
Тело Энни Чэпман обнаружили 8 сентября 1888 года, еще до восхода солнца. Свет и без того немногочисленных фонарей викторианского квартала Спитлфилдс точно не доходил до узенького дворика за домом № 29 по Хэнбери-стрит — слишком высокими были стены вокруг и соседние здания. Когда пожилой портье Джон Дэвис, отправляясь на работу, вышел в то утро из квартиры, темнота была практически непроглядная.
Мы с Джосбери с радостью очутились бы на его месте, но нам не позволила лампа дневного света, висевшая на потолке.
Думаю, Джон Дэвис в то утро сразу заподозрил неладное. Вероятно, в людях еще хватает животных инстинктов, чтобы почувствовать близость беспощадного зла. Он потом говорил, что проворочался всю ночь — не мог сомкнуть глаз. Я представляю, как он крадучись выходит из квартиры, словно внутренний голос шепотом велит ему остерегаться.
Думаю, он еще на лестнице понял, что найдет. Может, даже унюхал что-то, хотя это маловероятно: над всем Ист-Эндом в те времена стоял густой смрад скотобоен и неисправной канализации. Может, он слышал последний крик Энни. Может, даже слышал шаги Потрошителя, убегающего по закоулку.
Мы с Джосбери, еще не войдя в сарай, знали, что выйдем оттуда другими людьми.
В 1888 году Джек-потрошитель схватил Энни за шею и слегка придушил ее, прежде чем опрокинуть наземь. Потом встал на колени и перерезал ей горло — настолько глубоко, что чуть не обезглавил. Потом задрал юбки, чтобы лучше было видно, и вспорол ей живот. Он отрезал куски кожи, выдергивал органы и соединительную ткань, бросая всю эту требуху прямо поверх тела. Матку он удалил целиком. Потом запрокинул ее ноги, собираясь сделать что-то еще, но тут его потревожили — возможно, это был наш друг Джон Дэвис, выходящий из дома через заднюю дверь.
Я думаю, Энни оставалась в сознании на протяжении всего этого времени. Придушенная, она не могла двигаться, но не умерла. Думаю, она чувствовала, как нож входит ей в горло, и ужасалась, что не может закричать. Думаю, она лежала на холодной брусчатке или влажной глине Хэнбери-Ярда, объятая болью, которую мы обычно просим Бога отвести от нас, лежала и ждала, когда же мрак у нее в голове заключит в себя весь мир. Лежала и понимала, что закрыть глаза сможет теперь только навеки.
И вот сейчас, стоя в эллинге в объятиях Джосбери, не зная, как жить дальше, я понимала, что Энни еще повезло. Да. Ведь когда дело касается убийства, все относительно.
Энни, по крайней мере, умерла быстро. С момента нападения до ее последнего вздоха прошло не
