— Вовсе нет, — заявила Мэри, чересчур легко вживаясь в роль хозяйки и вводя маму в комнату. — Мы как раз…
— …прощались, — вмешалась я, наконец-то взяв себя в руки и поднявшись с дивана. — Верно, Мэри?
— О Боже, я и не заметила, сколько сейчас времени! — вскрикнула Мэри, угадав мой намек. — Треска и запеканка из макарон уже, наверное, подгорели. — С этими словами она быстро прошла мимо мамы и выбежала из квартиры. А потом крикнула, уже спускаясь по лестнице: — Эми, перезвони попозже, мы еще поболтаем с тобой на эту тему!
Теперь, когда мы оказались наедине, я смогла как следует рассмотреть свою мать. Боже, что же такое она на себя напялила?
Следует сказать, моя мама — убежденный консерватор. Однако она не просто приверженец этой партии, ее преданность гораздо глубже. Если бы мама принадлежала к любителям татуировок, скорее всего она наколола бы на бедре Нормана Теббита[5] (и, конечно же, на ее предплечье гордо красовалась бы Маргарет Тэтчер). Поскольку демонстрировать лояльность с помощью боди-арта, по маминому мнению, глупо, она использует для этой цели одежду. Примкнув после падения лорда Теббита к крылу партии, возглавляемому Энн Виддекомб[6], она придумала себе соответствующий образ и теперь носит диковинные наряды — по-другому их и не охарактеризуешь. По словам моего лучшего друга Энта, мать теперь выглядит как огромная картофелина в ситцевом мешке. Более деликатно выразить его мысль, боюсь, не получится.
Однако сегодня вечером что-то изменилось. Во-первых, на ее лице был немного более яркий макияж, чем обычно. И строгий костюм — пиджак и юбка, ярко-желтая, в черный горошек. И — о Боже! — колени. Нет, с ними как раз все в порядке. Странно другое. Не помню, чтобы когда-либо раньше их видела. Я отошла на несколько шагов и осмотрела мать с головы до ног. Прическа, костюм, средняя длина юбки, каблуки — она чем-то походила на Эдвину Кюрри[7].
Я не понимала, для чего нужны все эти перемены. Скорее всего, мама немного поменяла свои политические взгляды или же решила баллотироваться на ответственный пост, о котором мне пока что ничего не известно. В любом случае ее внешний вид насторожил меня, а ведь только лишних забот мне сейчас и не хватало.
— Выглядишь потрясающе, — сказала я.
— Но чувствую себя просто отвратительно, — отозвалась она.
— Почему? Что произошло?
— Ужасная женщина! — воскликнула мама, бодро подходя к окну, раздвигая занавески и широко открывая окно. — Когда она успела въехать в ваш дом? Мне казалось, в квартире этажом ниже до сих пор живут те психи.
— Хм… Ах да, они переехали несколько недель назад.
— В ней есть что-то странное, Эми. Не могу понять, в чем дело, но…
Как раз посредине маминой реплики из квартиры под нами раздался четкий и ритмичный звук контрабаса.
— Я знала, что в ней есть что-то странное, — мгновенно отреагировала мама. — Те сумасшедшие тоже предпочитали отвратительный «бум-бум».
Не подумайте, это вовсе не новое направление трансмузыки, гаражного рока или чего-нибудь в таком духе. «Бум-бум» — это термин, изобретенный мамой для любой более современной музыки, чем Элгар[8].
— Оставь Мэри в покое. — Мне не терпелось продолжить начатый разговор, а потом выпроводить незваную гостью из квартиры. — Давай поговорим о тебе. Что творится с папой?
Мама взглянула на меня, и ее нижняя губа задрожала. Потом она сделала глубокий вздох и сказала:
— Эми, пожалуйста, постарайся не расстраиваться, но твой отец завел интрижку.
Я рассмеялась в первый раз за… наверное, за сотню лет. Откинув голову назад, я захохотала. Просто не смогла удержаться и, как ни странно, почувствовала себя просто великолепно. Какое же огромное облегчение, особенно если учесть, что последнее время я находилась в постоянном напряжении! Сама мысль о том, будто у отца может быть интрижка, казалась нелепой…
— Эми, это не смешно, — надула губы мама и разрыдалась.
Я аккуратно подвинулась к ней, прихватив несколько бумажных салфеток.
— Прости, мама, но папа… И интрижка… Ладно, рассказывай.
— Чистая правда, — шмыгнула носом она. — У него другая… женщина.
— Откуда ты знаешь? Застала его с кем-то? Он сам рассказал?
— Нет, но твой отец ведет себя очень странно: постоянно уходит куда-то, а куда — больше не рассказывает.
— А ты не пробовала задать ему этот вопрос напрямую?
— Конечно, пробовала… Отвечает, будто занят на работе.
— Ну, возможно, все действительно так.
Отец всегда с головой в работе. Он важный человек в мире вешалок, ведь у него целая фабрика, выпускающая их тысячами. И это вовсе не те жесткие деревянные штуковины, что украдкой уносят из фешенебельных отелей (все это делают, разве нет?), а тонкие, из проволоки. Из тех, которые гнутся под слишком тяжелой верхней одеждой. Я никогда не понимала, как можно столько работать над какими-то вешалками, лишь недавно мне стало ясно: он использовал любой предлог, чтобы хоть на время уйти от мамы. Некоторые, убегая от реальности, прибегают к алкоголю, другие одержимы компьютерными играми. Находясь дома, папа надолго запирается в своем гараже. Не знаю точно, что он в это время там делает, но, судя по всему, папа орудует различными инструментами по дереву. По крайней мере, я так думаю, поскольку периодически он демонстрирует нам очередную поделку из дерева, которая… хм… лишь смутно напоминает таковую.
— Ты же знаешь отца, — продолжила я. — Возможно, он близок к научному открытию и скоро совершит революцию в мире вешалок. Новый несгибаемый вариант или что-то в этом роде.
— Дело не в работе, — настаивала мама, — он стал другим. Отстраненным. Раздражительным.
Не слишком, похоже, на папу. Отдаленный — да. Его стол фирмы «Блэк энд Декер» вполне мог оказаться космическим кораблем, уносящим его каждый день на Луну, так редко мы с Лизой общались с ним в детстве. Но никогда раньше он не был раздражительным. Это, скорее, мамина черта.
— Стоит попробовать поговорить с ним.
— Не могу, боюсь услышать ответ.
Неужели мама боится? Крайне странно.
— Хочешь, чтобы я с ним побеседовала? — предположила я.
— Вряд ли он признается тебе во всем, как ты сама думаешь?
— Возможно. Но чтобы папа завел интрижку? Сомневаюсь. Должно быть, дело в другом. Вероятно, он, как и ты, боится затронуть какую-то тему.
Кто, как не я, может уверенно утверждать это, ведь я по собственному опыту знаю, насколько небезопасно делиться чем-то с мамой.
Она посмотрела на меня влажными от слез глазами.
— Поговори с ним, милая, — сказала она тихим, печальным голосом. Раньше я не слышала ничего подобного.
— Да, конечно, — ответила я успокаивающе. Будто у меня нет своих проблем, которые нужно уладить, и самый большой секрет в мире не засел в моей голове, угрожая свести меня с ума.
Я направилась на кухню, и по дороге мне снова вспомнились слова Мэри: «Не может быть миссис Бикерстафф настолько суровой. Она твоя мать. И любит тебя без всяких условий».
Сейчас мне пришло в голову, что, может, Мэри права. Но все-таки нет, вряд ли, ведь мама действительно строгая. Но сейчас она такая ранимая и трогательная. Сегодня самое подходящее время для того, чтобы рассказать ей все. Пока она рыдает на моем диване, почему бы незаметно не перейти к собственному маленькому признанию? То есть к утверждению «Мой муж — презренный изменник» мама сможет добавить фразу: «Моя дочь — подлая нарушительница общественной морали». Звучит ужасно. Да,
