– Хорошего всем аппетита.
– Вам так же, господин оберлейтенант.
Ответили почти хором. Только жополиз Хельмут Кронмайер прогнулся отдельно, он подал начальнику миску с едой, протер вилку с ложкой и положил рядом на салфетку.
– Вам зачтется, Хельмут.
– На том свете… горячими угольками, – вставил свое слово Хайнс Фишер, долговязый немолодой солдат, плотник, с грубым лицом, как будто вырезанным из серого сухостоя, если не топором, то широкой прямой стамеской, – Карл, передай пожалуйста горчицу… ну или, хотя бы, перец.
Солдаты захохотали. Они каждый день смеялись над этой шуткой Хайнса с употреблением разного набора специй, и только Карл Бродерман, толстый большой очкарик, исполнявший по совместительству обязанности повара, относился к этому серьезно. Вот и сейчас он покраснел и, чуть заикаясь, произнес:
– Я вып-просил немного специй в офицерской столовой, но очень мало и всё п-пришлось положить в кастрюлю.
– Чем сегодня кормишь, Карл? – спросил оберлейтенант.
– Бобы со свининой, господин оберлейтенант. Мне кажется, очень в-вкусно.
– Нет, Карл, – опять загнусил Хайнс, – пока ты горчицы не добудешь, я твою стряпню буду есть без всякого удовольствия.
За годы службы Курт не сразу, но полюбил этих простых людей с их грубыми шутками и отсутствием снобизма, присущего почти всем людям, считающим себя утонченными натурами. И сейчас, он не без удовольствия слушал их беззлобную болтовню.
– Карл, ну что это за кофе? Опять морковный? Или это ты так варишь плохо? – это уже Фритц Мейгель решил поиздеваться над толстяком.
Но начальник не дал:
– Ты знаешь, Фритц, последний раз я пил натуральный кофе под Смоленском. На фронте, вообще, прекрасное питание… и порции выбывших на всех делятся. Могу составить тебе протекцию.
– Нет, нет, господин оберлейтенант, – Фритц аж подавился, – я готов пить кофе не только из морковки, даже из жареной крапивы с анисом, лишь бы каждый день видеть Карла и всех остальных за этим столом.
– Не любишь русских? – опять загудел Хайнс.
– Может быть, и люблю, но я их никогда не видел и… честно говоря, видеть не хочу.
– После Сталинграда их мало кто хочет видеть, – серьёзно сказал Хейнер, хотя, как начальник, обязан был прервать этот аполитичный разговор, – А таким деревенщинам с кривыми руками, как вы все тут, лучше и не говорить об этом. Здесь только мы с Хайнсом можем порассуждать о русских танках.
– И о кавалерийских атаках казаков, – добавил Хайнс.
– А покажи русскую саблю, Хайнс, – попросил Гюнтер, рыжий баварец, самый молодой здесь солдат, видно по причине своей молодости питавший слабость к любому оружию.
– Действительно, изобрази казака, Хайнс, ты давно уже не показывал… – присоединился к просьбе Карл.
Со стороны могло показаться, что Карл здесь козел отпущения, что еще чуть-чуть и его затюкают совсем, но это было не так. Карла любили как раз за то, за что и тюкали – за его неистребимое добродушие, которое этими шутками каждый раз как бы проверялось на прочность. И Карл понимал это, и ни на кого не обижался, особенно на Хайнса, с которым, на самом деле, они были большими друзьями.
Протекция Карла возымела свое. Хайнс встал и удалился в небольшой деревянный домик, в котором солдаты были размещены на жительство. В прежние времена здесь наверное жил поп или монахи, служившие свои молебны в небольшой деревянной церковке или, может быть, часовне, возвышавшейся рядом.
– А что там сделали эсесовцы под этой кирхой, господин оберлейтенант? – спросил любопытный и шустрый рыжий баварец.
– Всё, что вам положено знать об этом объекте, вы уже знаете, – строго ответил Хейнер, потому что всем вольностям в разговорах бывает предел и пора уже была это показать, – Нас не касается, что здесь делалось не нами. Наше дело привести всё в первозданный вид, чтобы никто потом не понял, что здесь производились какие бы то ни было работы. А вам, Гюнтер, если вы не хотите провести свою молодость в концлагере, советую укоротить язык.
– Иначе, в Гестапо укоротят, – поддакнул Хельмут Кронмайер.
Остальные тоже были не прочь поучить молодого жить, но тут появился Хайнс. Вывернув пилотку наизнанку, он соорудил на голове нечто, напоминающее русскую папаху. На поясе у него висела настоящая казачья шашка. Скроив злобную рожу, он стал приближаться к столу.
– Похож я на казака, господин оберлейтенант?
– Похож… настоящий житель деревни Никольская! У них все деревни называются «Никольская», – это Хейнер добавил уже для остальных, в его транскрипции это прозвучало как: «Нихь кёльская».
Хайнс уже не слушал, опять сделав каменную физиономию и оскалив зубы, он вытащил шашку из ножен и стал вращать ей над головой. Одновременно, он начал выделывать ногами мелкие па, подпевая своим скрипучим голосом без слов что-то одновременно напоминающее русскую «Катюшу» и «Дойчланд, Дойчланд юбер алее». Танец длился не очень долго. Под конец, помахав шашкой во все стороны, Хайнс мастерски воткнул её в пенек и резко присел на одно колено, одновременно разведя руки в стороны. Зрители отдали должное артисту громкими аплодисментами, за которыми почти никто не расслышал хлопок со стороны леса, но все увидели круглую зеленую железяку прилетевшую прямо в кастрюлю с остатками бобовой похлебки.
Хейнер первым понял, что эта железяка есть ни что иное, как русская граната и как это часто бывает в случаях смертельной опасности, время для него потекло гораздо медленнее. Он успел крикнуть «Ахтунг!» и даже: «Ложись! Граната!» и тут же нырнуть под стол. Уже лежа, он почувствовал взрыв.
В избе спать никто не захотел. Все остались у костра. Игорь настоял на том, что первым дежурить останется он потому, что спать совсем не хочет (или не может). О том чтобы спать всем сразу не могло быть и речи.
Странная это ночь, когда совсем светло. Солнце лишь ненадолго прячется за деревьями, но темней от этого не становится. Чтобы уснуть Энн легла на живот и уткнулась в маленькую надувную подушку.
Казак захрапел мгновенно. Он был из тех людей, что могут засыпать при первой же возможности. Жаворонок, одно слово.
Егор ворочался минут пятнадцать, но тоже заснул, что называется провалился в сон и сразу увидел себя сидящим за столом у камина. На столе в потемневшем от времени подсвечнике горели три толстых свечи, Из пиалки с только что налитым чаем шел душистый пар. Между пиалкой и вазой с баранками стояла розетка с вишнёвым вареньем и маленькой серебряной ложечкой. За столом, напротив Егора, сидел Учитель. Стоячий воротник черной шелковой рубашки без галстука или бабочки, с расстегнутой верхней пуговицей, отогнутыми крылышками ложился на серый фрак. Глаза Учителя смеялись.
– Ну что? вернулся? Можно продолжать? Ты не беспокойся, меня это нисколько не напрягает.
– А я разве уходил?
– Да нет, считай, что нет. Ты пей чай и ешь своё любимое варенье с баранками, а я буду говорить. Так вот я и говорю: мы сами выбираем себе путь и должны пройти его до конца…
Они еще долго разговаривали, но пересказывать этот разговор бесполезно – Егор всё равно его забыл, как только проснулся.
Егор опять, как и вчера, не хотел вставать и даже просыпаться. Что-то очень приятное опять ускользало от него вместе со сном, но сразу поднялся, увидев, что Игоря нет у костра. Почему-то сразу стало ясно, что тот не в кустики отошел. Егор подождал маленько, потом, всё-таки, пришлось будить остальных.
На берегу никаких следов не обнаружили. Рассудили, что, если бы, кто-то напал на лагерь, одним Игорем дело бы не ограничилось, да и был бы хоть какой шум, возня. Значит, Игорь ушел сам, причем, ушел с автоматом. Искать его нужно на острове.
Оставлять Энн одну не решились. Это, конечно, замедлило продвижение по лесу, но так было
