ответу тех, кто был повинен в этих искажениях, все эти люди мгновенно исчезали без следа, нынче здесь, завтра там, ищи ветра в поле.
– Англичане, все до одного – англичане. То, что со мной случилась такая скандальная, такая неприятная история, – типично. И не менее типично то, что именно англичане, два англичанина, намеренно исказили мои слова, превратили мои слова в самую настоящую коммунистическую пропаганду.
Короче говоря, Тони заявил о своем желании предварительно ознакомиться с текстом, проверить, как Лашен передаст его слова. До опубликования, разумеется. Все можно организовать при посредничестве Рудника. Тот немедленно изъявил готовность быть посредником. Лашен возразил: не получится, ведь окончательный текст статьи он напишет уже дома, в Германии. И Тони воскликнул:
– Отлично! Согласен. Я вам доверяю. Вы немец. Какая удача! Не англичанин – немец!
Хофман фотографировал. Рудник хотел было уйти из кадра, но генерал не позволил, мягко удержав его за рукав. Вокруг бассейна блестели лужи, от едва ощутимого ветра вода подернулась рябью. Лашен задал осторожно сформулированный вопрос:
– Какова, по вашему мнению, дальнейшая судьба Триполи?
Тони наклонился к магнитофону и заговорил:
– Военно-стратегическое значение Триполи сильно переоценивают. – Он вдруг закатил глаза – как будто считывая под черепом, в мозгу, готовые, идеально правильные ответы. – Если вы полагаете, что мы проиграли битву за Триполи, то вы заблуждаетесь. Да, это неверно. Подсчитайте потери, которые понесли та и другая стороны, и вы убедитесь – итог не может служить свидетельством нашего поражения.
– Конечно, – сказал Лашен. – Не сомневаюсь. Бой шел ведь не у вас дома, а в Триполи, разрушенные дома – это дома в Триполи, не ваши дома и не дома ваших друзей.
Тони сделал оскорбленное лицо: что за мелочные придирки, продолжать разговор в таком тоне он отказывается. Рудник также состроил кислую обиженную мину. Хофман продолжал фотографировать, его ничто не интересовало, кроме съемки. Стоя в отдалении, возле стены, он снимал позировавших ему охранников в бархатных безрукавках, с револьверами в ременных петлях, – то наводил аппарат, то по- дирижерски размахивал руками.
– Минуточку, – сказал Тони. – Вы говорите, в Триполи – не у себя дома. Позволю себе возражение: в Триполи я как раз у себя дома, как и во всем Ливане. Здесь всё, слушайте внимательно, всё – мой дом, неразделимый. Вы как немец должны понимать, что значит неразделимый. Я не хочу, чтобы страна претерпела раздел. Я против раздела по многим причинам. Разделив с коммунистами страну, я разделю с ними власть. Как коммунисты распорядятся своей половиной власти, мы знаем – они же хитрецы, кудесники. Половиной власти они будут пользоваться так, как будто у них в руках вся власть. И постепенно, понемножку захватят всю власть. Такова здешняя ситуация. Коммунисты, то есть палестинцы и часть мусульман, постепенно приберут к рукам строительство наших дорог и аэропортов, начнут работать в наших больницах и школах, как ни в чем не бывало, как будто ничего и не случилось. Обладая половиной власти, они в конце концов захватят всю власть. Старая тактика, кто ее не знает? Дай палец – отхватят всю руку. Поймите, я готов умереть, но если бы в моей гибели был какой-то смысл… А в настоящее время имеет смысл другое – вышвырнуть из страны коммунистов, то есть палестинцев и некоторых мусульман, которые уже заражены коммунизмом, уже стали коммунистами до мозга костей, да-да, пора их выпроводить.
Тони покачивался на стуле, размышляя над сказанным. Лашен задал новый вопрос:
– Вы собирались сделать Триполи христианским городом. Вместо этого вам пришлось оставить Триполи?
– Я оставил Триполи! Расспросите об этом моего отца. Таковы были условия соглашения.
– Мсье Тони, вы сказали, что коммунистов необходимо вышвырнуть из страны. Означает ли это, что должна пролиться кровь?
– Наш высший принцип гласит: мы, христиане-марониты, убиваем, лишь когда речь идет о защите нашей жизни, убиваем, чтобы не быть убитыми. Это значит, мы стараемся избежать убийства, идем на такую меру, только когда другие методы оказываются менее результативными. Повторяю, мусульман я не считаю врагами, многие мусульмане не являются моими врагами, у меня много знакомых мусульман, и я их не убиваю. Но те, кто связался с палестинцами, – наши враги. А разве угрожают только нам? Разве другие государства, например ваше, не подвергаются гораздо более страшной угрозе? Мы взяли на себя бремя борьбы. Возможно, мы сражаемся здесь за Германию, Италию, Францию, возможно, мы – единственное государство, которое ставит перед собой цель – охранять само существо свободы. Возможно, все западные страны уже отказались от борьбы. Поймите, это не пустые слова.
Лашен сказал:
– Палестинцы в течение долгого времени воздерживались от военных действий. Но постепенно их втянули в войну, диктовали им условия, устраивали провокации в их лагерях. В конце концов они сделали то, что и должны были сделать, – нанесли ответный удар.
– Это неправда.
– Разве это не безумие – то что вы и они разрушаете страну? Разве это в интересах вашей семьи?
– Вы все поняли превратно. Мы сражаемся, чтобы покончить с безумием войны.
Тони попытался изобразить взволнованность, потрясение и, главное – сознание ответственности, однако глаза его выдали – Лашен прочел в них шкурническую старательность отличника-зубрилы. Тони ломал руки:
– Разумеется, решается вопрос о политической власти, это означает – вопрос ответственности за судьбы тех, кто всегда нам доверял. Повторяю: мы не бездушные убийцы, но мы не желаем стать жертвами истории. – Он просиял улыбкой и поднял бокал, словно произнес заключительный тост.
Рудник сидел, хмуро уставясь себе под ноги. Хофман пил. Женщины и дети купались.
– Скажите, мсье Тони, каково ваше личное отношение к тому, что в стране сохраняется феодальное господство некоторых семей? Может ли такое положение сохраняться в течение долгого времени?
– А почему же нет? Понимаю, вы хотите сказать – это анахронизм. Но что же на свете не является анахронизмом? Вся жизнь – анахронизм. – Он развел руки, эдакий меланхолик, которого не оставляют мысли о смерти, пессимист, не знающий радости, ибо его гнетет тяжкое бремя ответственности. – Все на свете анахронизм, вся жизнь – анахронизм… Подумайте, каким анахронизмом было бы, если бы мы сами отказались от власти в стране, сложили с себя властные полномочия, чтобы не обременять себя властью, быть свободными от власти. Освободиться от власти или хотя бы от половины власти означало бы уступить ее коммунистам, целиком или только половину. Взяв половину власти, коммунисты будут поступать так, словно у них в руках вся власть. Здесь, в Ливане, они никогда не получат всей власти. И если я говорю, что они, коммунисты, никогда не получат всей власти, вы должны понимать: это слова командующего, а не штатского болтуна, кем я не стал, это не слова археолога, кем когда-то я мечтал стать, и не слова знатока современной скульптуры, кем я нынче являюсь, – это слова командующего, более того, слова бойца.
– Ощущаете ли вы поддержку со стороны государств Запада? Кто вам поставляет оружие?
– Оружие для нас не проблема. Мы получаем оружие отовсюду, несмотря на то что платим не сразу. Отчасти оно поступает в виде помощи от правительств, которые на официальном уровне подвергают нас резкой критике, тут причина одна – то, что в нашей стране нет нефти. Вы, конечно, понимаете, какие государства я имею в виду. Как частное лицо, только как частное лицо, я категорически отверг бы такую помощь, ах, хотел бы я быть частным лицом, да лишь ради того, чтобы категорически отвергнуть такую помощь. С детских лет я питал глубокое отвращение к конфликтам, настолько, что даже опасался прослыть слюнтяем. Ну, что таковым я не являюсь, я сполна доказал, однако отвращение к конфликтам у меня осталось – при виде страданий любых тварей божьих я и сам испытываю страдания. Я не могу равнодушно смотреть на страдания людей, женщин и особенно детей. Мне приходится принуждать себя, если необходимо применить силу, любого рода насилие. Применение силы мне неприятно: видите ли, это смущает мою совесть. Но разве можете вы понять, что это значит – быть избранным, дабы совершать необходимое, избранным и удостоенным. Необходимость же бывает то приятной, то неприятной. Я прибегаю к необходимым мерам, преисполнясь сознанием необходимости таковых мер, и мое прирожденное отвращение к конфликтам в этих случаях перестает что-либо значить, ибо такова необходимость. Хотелось бы, чтобы вы поняли меня правильно. Понимаете ли, есть рай на небесах и есть
