какой-то неизменной схеме, и, когда женщина, уступив, повалилась на кровать и сдалась, Лашен, зевая от скуки, констатировал собственное возбуждение.
Позвонил Хофман, спросил, поедет ли он с ним в Штаура. Говорят, там самая вкусная меззе. Рудник тоже едет.
Он отказался, сказал, вечером у него назначена встреча. И, сказав, снова почувствовал уверенность, что Ариана все-таки позвонит.
– Ну ладно. – Голос Хофмана прозвучал угрожающе, но может, и нет – просто тон у него такой неизменный, такой однообразный, ровный.
– Ты откуда звонишь? – спросил Лашен.
– Из холла. А что?
– Да нет, ничего. Просто подумал, ты ведь мог бы и откуда-нибудь из города позвонить.
– Хм, почему бы и нет. Мог бы позвонить и из города. Конечно.
Он-то надеялся, что опять прервана телефонная связь с городом. Если бы так. Это было бы прекрасным объяснением, почему Ариана до сих пор не позвонила.
– Мы уже заказали машину, – сказал Хофман. – Дело за тобой. Решай: едешь или нет?
– По-моему, я уже сказал – нет.
Он услышал, что, вешая трубку, Хофман о чем-то заговорил с Рудником.
Звонить в посольство в послеобеденное время не имело смысла, но он все-таки опять набрал номер и долго слушал редкие длинные гудки. Наконец ответили. Мужской голос сказал что-то по-арабски. Лашен попытался заговорить по-французски, по-английски, но в ответ раздавалась только гортанная арабская речь. Она звучала сварливо, словно ругань, хриплая брань.
Он набрал домашний номер Арианы и стал смотреть на крыши далеко внизу за окном, еще окрашенные крепким пурпуром солнца, словно завешенные тончайшей тканью.
Ариана сняла трубку:
– Ах, это ты! – Голос, пожалуй, был радостный. Она сказала, что очень занята, совсем нет времени, куча дел, минуту назад вошла в дом. – Сегодня уехали последние, те, кто не уехал раньше. Остались пресс- атташе и сотрудница, с которой ты говорил сегодня утром. – Она замолчала, Лашен глубоко вздохнул, пытаясь сообразить что к чему. – Послушай, – сказала Ариана, – мне очень жаль, но пока я не могу с тобой встретиться.
– А я, ты знаешь, я очень хотел бы прийти, – мучительно выдавил он.
– Да-да.
– Мы вообще увидимся когда-нибудь?
– Ну конечно. Просто дай мне некоторое время.
– Как дела у девочки?
– Да не в ней дело. Ты пойми, я не ребенком так сильно занята. Все, что нужно ребенку, у меня получается просто само собой, легко, как во сне, как в мечтах. И сейчас все в полном порядке, но я не должна да и не хочу отвлекаться. Пока, временно. Мне надо было бы вынуждать себя, понимаешь, чтобы встретиться с тобой.
– Господи, до чего же я назойлив, наверное. Назойлив и неприятен.
– Неправда. Вот ты не хочешь меня понять. А ты, пожалуйста, все-таки пойми. В любом случае мы еще увидимся.
Это «еще» окончательно выбило у него почву из-под ног. Он уставился в одну точку и почувствовал, как нарастает боль, она усиливалась с каждой секундой и в конце концов, кроме этой боли, не осталось ничего, никаких ощущений, но боль была все же недостаточно сильной, чтобы пробить неколебимо мощную стену бесчувствия, которая окружила его словно раздувшийся до гигантских размеров спасательный круг, от этого бесчувствия хотелось заорать, но он не мог произнести ни слова. И все-таки после долгой паузы, собрав последние силы, проговорил:
– Мы еще увидимся, да?
– Ну конечно. – И Ариана повесила трубку.
Он сел к столу и принялся за свои заметки. Писал от руки, начерно, изложил некоторые наблюдения, сделанные вчера и сначала показавшиеся не слишком важными. Записал слова одного австрийского востоковеда, их он услышал от Арианы: «Мои милые христиане в Ашрафие и Айн Румманех обезумели, вообразили, что они не арабы, а финикийцы, смех да и только. При всем том они живут как арабы и ведут себя как арабы. Потому что они арабы и только арабы, а лучше всего постигаешь их арабскую сущность по тому, чего они
Вдруг пришло в голову, что Ариане с ее ребенком сегодня ночью, возможно, будет грозить опасность. Ведь от ее дома всего километр до Рю Дамас, по которой ведется обстрел. Решено, он пойдет туда и будет находиться неподалеку, но Ариана об этом не узнает, а если что, он подоспеет на помощь. И она обнимет его. У ребенка жар. Он обещает раздобыть необходимое лекарство. Возвращается, и она говорит – это уже потом, вечером, – не надо идти в отель, не ходи на улицу, это слишком опасно.
Он захлопнул блокнот, торопливо застегнул рубашку, взял куртку и спустился в холл. Спросил портье, давно ли уехали Хофман и Рудник. Минут пять тому назад. Сожаления не почувствовал, хотя сейчас, пожалуй, был бы не прочь поехать с ними в Штаура, до которой было сорок километров по шоссе на Дамаск. На этой дороге всякого можно опасаться, впрочем, известно, что на машины такси нападения совершают довольно редко. И все-таки на обратном пути через горы будет уже совсем темно, а в темноте может случиться все, что угодно, просто по недоразумению. В холле, как и днем, сидели арабы, в белых и коричневых кафтанах. На головах платки, лица светлокожие и холеные, бородатые, но с тщательно выбритыми скулами. Всякий раз, увидев их, он не мог отделаться от мысли, что эти арабы ухитрились выпрыгнуть из потока времени и превратились в монументы ожидания.
Прикинул, не пообедать ли в гостинице или лучше пойти куда-нибудь в город, недалеко, но вместо этого снова поднялся в свой номер. Лежа на кровати, от начала до конца прочитал все черновые заметки, просмотрел и те строчки, которые вычеркнул, после того как включил их в чистовой вариант статьи. И вдруг нахлынула страшная обида на Ариану, да такая, что, обозлившись на самого себя, он повернулся лицом к стене. Потом вдруг подумал, что в последнее время почти совсем не вспоминает о Грете и своих детях. Грете ведь так больше и не написал. Но если он забыл Грету и детей, то и они забыли о нем. Конечно, он их любит, вот и сейчас, в эту минуту, любит, но не может быть с ними вместе, слишком далеко все зашло. Быть вместе с Арианой – это совсем другое. Сейчас она, наверное, баюкает ребенка, тихонько напевает, а может, входит в гостиную с подносом в руках. Или вкручивает новую лампочку вместо перегоревшей на крыльце, над входной дверью. Вот она ходит по комнате – лицо красиво в своей сосредоточенности; ребенок лежит в кроватке под пологом и спит. А сам он в этих видениях отсутствует, и неспроста. Рано или поздно тебе ведь придется уехать, подумал он. Хофман торопит с отъездом, все счета уже оплачены, на улице ждет такси с включенным мотором. Но нет – он никуда не уехал, живет, как и раньше, в отеле, Рудника не встречает. Работает с утра до вечера, а вечера проводит с Арианой и ее ребенком. Каждый день он работает над аналитическими обзорами политической жизни, это ему по душе, в статьях удается увязать здешние события со всеми процессами и движениями на Ближнем и Среднем Востоке, удается и показать роль великих держав, само собой. Вот это работа, не то что ерунда, которой он занимается сегодня. Ариана в посольстве не слишком загружена переводами. Она вяжет из шерсти разные вещички для ребенка. Он фотографирует ее с ребенком на руках «полароидом», который подарил Ариане.
Блокнот для черновых записей соскользнул с кровати, он ничего не заметил, но встал, почувствовав, что заснет, если сию же минуту не займется чем-нибудь. Достал из холодильника бутылочку бурбона. Уже стемнело. Казалось, что за окном сплошные развалины. Вместо цветущего сада и виллы – груда камней и щебня. Он широко раскрыл окно, и лица коснулся сладкий дух цветущих деревьев. Из глубины медленно поднялись знакомые очертания, тени, пятна. Сад цел и невредим. Это впечатление, будто все сады уничтожены, появлялось уже не раз, и Лашен быстро, чуть ли не радостно, описал его, набросав несколько слов на каком-то клочке.
Потом надел новую куртку, вынул из бумажника паспорт и журналистское удостоверение – бумажник был спрятан в шкафу под одеждой – и сунул документы в карман. В шкафу, под бельем, лежал и нож, после
