поездки в Эден Лашен ни разу не пристегивал его к ноге. А теперь пристегнул, отмахнувшись от мысли, что предосторожности на самом деле смешны. Ничего подобного, он теперь прекрасно вооружен и ко всему готов, он теперь, пожалуй, не прочь во что-нибудь ввязаться. И он еще раз тщательно пригладил волосы.
21
Спустившись в холл, он увидел сидящего в кресле молодого араба с иссиня-черными с сильной проседью волосами, тот, зевая, обернулся на звук шагов. Должно быть, сынок одного из нефтяных королей Кувейта или Саудовской Аравии, юный принц, каких много среди студентов бейрутского Американского университета. Но занятия в университете вот уже несколько недель как прекращены.
Рудник однажды сказал, по обыкновению шепотом, с таинственным видом и под великим секретом, что отель «Коммодор» «контролируют» палестинцы. Однако вчера и сегодня утром в ресторане не было хлеба. Даже тонкие лепешки отпускались строго нормировано. Наверное, опять закупили пушки вместо хлеба. Или сообразили, что в нынешней ситуации не очень-то важно, будут ли постояльцы отеля довольны обслуживанием; возможно, подумал Лашен, постояльцы для них и вообще лишь прикрытие, удобный предлог до поры до времени не закрывать гостиницу, за этой ширмой торговцы оружием могут спокойно проворачивать свои сделки.
А ведь Рудник собирался познакомить тебя с каким-то торговцем оружием из Джунии, подумал он, но ты ему не напомнил. Просто интерес к делу вдруг пропал, не хотелось этим заниматься. А раз тебя это больше не интересует, подумал он, значит, и читателям будет неинтересно, да, наверняка; следовательно, ты не просто так, а в интересах читателей решил не заниматься этой темой. Особенно после Дамура. Но разве в этой теме не вскрылись бы некоторые тайные пружины здешних событий, в том числе взятия Дамура? Да, некоторые, а сколько их вообще… Но ведь тебе это совершенно безразлично, а читатели… Да пропади они пропадом, шли бы подальше со своими неудовлетворенными запросами.
За прожитые здесь дни он успел узнать всех служащих «Коммодора», сменявшихся ежедневно ближе к вечеру. Почти все они отличались одинаковой приторно-сладкой предупредительностью, и, кстати, в любой ситуации – когда обслуживали и когда заставляли ждать. Но иногда Лашен случайно перехватывал чей-нибудь бдительный, полный решимости взгляд кого-то из них, пожалуй, они и в самом деле «контролировали» холл. Ни на ком в особенности не задерживаясь, такой взгляд скользил, не привлекая к себе внимания, никто не мог почувствовать, что за ним следят, персонал отлично владел собой и сохранял незаинтересованное выражение, если посмотришь на кого-нибудь из них в упор. Как проворны официанты – Лашен зашел в бар выпить кофе по-турецки, – они с самого начала показались ему подозрительными. Однажды он открыто наблюдал за официантами, которые занимались своими делами, причем с работой справлялись умело и все же с таким видом, словно одновременно еще чем-то заняты, чем-то несравнимо более важным, и Лашен почувствовал тревогу. Значит, когда на них не смотришь, эти люди, зная, что за ними не наблюдают, замышляют что-то против тебя. Нельзя забывать, напомнил он себе, они же арабы, глядя на них, невозможно отделаться от ощущения, что даже среди своих, в своем лагере, они то и дело становятся перебежчиками; коварство, интриги – это же у них в крови, это неискоренимо.
Обедать он пошел в маленький ресторан на улице Манара; не ресторан, собственно, а лишь пара столиков на террасе под навесом. Со стороны улицы у входа горели две лампочки, наверху висел инфракрасный обогреватель. Время было раннее – половина седьмого. Он заказал бифштекс с печеным картофелем и поллитра божоле. Вино хозяин подал вместе с фисташками, затем принес на тарелке белые лепешки и мисочку с хуммусом. На хозяине был длинный белый передник, порядком замызганный, в пятнах жира, и почему-то это сразу внушило бесконечное доверие к этому человеку. Наконец-то человек, который занимается по-настоящему нужным делом, причем в одиночку, хозяин заведения прежде всего сам заинтересован в том, чтобы ему доверяли, не лезет из кожи вон, чтобы угодить, а просто работает на совесть. Наконец-то человек, в котором чувствуется нечто определенное, не то что все эти старательно заметающие следы лакеи с их тактикой вежливости. Еда была очень вкусной. Пожалуй, все свои опасения он прогнал, настолько все здесь отвлекало от неприятных мыслей. Он почувствовал в себе удаль – теперь не сплоховал бы, случись что-то непредвиденное, вызывающее содрогание. А пускай случится, пускай даже с ним самим стрясется что-нибудь страшное. И уверенность появилась – он все-таки сумеет убедить Ариану в том, что нужен ей. И Грете решил написать письмо, но уже совсем другое, завтра же напишет, откровенно, определенно и ласково, напишет, что он предлагает насчет детей, а что предлагает? Это наверняка придет в голову сегодня вечером. В деталях он еще ничего не представлял себе, но знал, что непременно оставит им все материальное – дом и тому подобное. Туда он скорей всего уже не вернется, а значит, отдаст Грете и весь тот край, места, которые любил больше всего на свете. Да, придется, в любом случае, это будет – если не считать детей – самое дорогое, от чего он откажется. А с детьми можно встречаться где-нибудь на стороне, пожалуй в Гамбурге, он к ним будет приходить или пусть они приезжают к нему.
Все это он решил написать Грете, как только станут ясны детали. Надо рассказать и Ариане, без долгих хождений вокруг да около, довольно уж хожено, вот тогда их отношения наконец станут реальностью. А еще можно поговорить в редакции – пусть направят сюда на постоянную работу, тогда он и после окончания войны сможет остаться с Ариадной, насовсем остаться, здесь, в Ливане, или в Дамаске. Почему бы и нет?
Он вытер пальцы, закурил и попросил принести еще чашку кофе. В углу террасы на столике стояло несколько клеток с птицами, одна на другой, целая иерархическая система птичьих клеток. Оказывается, он смотрел на них вот уже несколько минут.
22
Он был уже неподалеку от дома Арианы, как вдруг в небе вспыхнуло зарево, раскрылись глубокие, сверкающие ларцы, переливающиеся дарохранительницы, и свет в них был обращен внутрь. Гранаты свистели и выли, взрывались с глухим рокотом, доносившимся будто из-под земли. Земля содрогалась, грохот такой, что весь воздух и даже взгляд вздрагивает, подумал он, а ведь живущие в этих кварталах спокойно сидят дома и ужинают. А на душе легко, даже весело, правда, чего-то для настоящего веселья все же не хватает.
Несмотря на такое настроение, он шел осторожно и, если поблизости раздавался шум, чаще всего – неопределенный, нырял в подворотню или подъезд ближайшего дома и ждал, когда видимый из укрытия отрезок улицы озарит сияющий поток, который то набегал, то откатывался назад. Он по-прежнему был спокоен, вот только от неизвестности начало сосать под ложечкой, боль была тупой, словно пытался куснуть какой-то беззубый зверек. И чем ближе он подходил к дому Арианы, тем больше казалось, что все его недавние размышления попросту бездарны, он отвергал свои планы, один за другим. Пусть встреча и объяснение с Арианой будут короткими, конечно, пусть все будет гораздо короче, определеннее, по существу дела, лишь чуть-чуть можно будет поколебаться между «да» и «нет». Снаряды пролетают, кажется, над самой головой и все метят как раз туда, где он сейчас идет. Осторожность вошла в привычку, он уже не отшатывался назад и не испытывал внезапного сокрушительного страха – в теле была медлительная податливость, – ничего похожего на ту тревогу, которая охватывала его раньше, несмотря на сознательно сохраняемое спокойствие, ничего общего с прежней, внезапно нападавшей мелкой нервной дрожью, которая била все сильней, угрожая вот-вот разорвать на куски; уверенность лунатика, вот что это такое, и она напрямую связана с риском.
Только вот неуверенность насчет Арианы никуда не делась. Почему его переход по этим улицам, по кварталам, откуда до ее дома еще идти и идти, ощущается как униженная попытка достичь близости? Что он, собственно, хочет сказать ей, что объяснить, на чем собирается настаивать? А как будет оправдываться? Он же пренебрег ее нежеланием встретиться, ну да, пренебрег, но ведь один раз всего,
