которой продукты из магазина приносили соседи, всегда обо всем знала.
– Нет, – сказал Сережа, – у нас все хорошо.
– Ну так учись и дай тебе бог здоровья.
Сережа отыскал на пыльной этажерке, где лежали его старые учебники еще за четвертый класс, старую ободранную книжку без начала и без конца. «Том Сойер». Он начал читать со средины, с удивлением замечая, что ему интересно, что он не помнит, что было дальше, и силился, и не мог вспомнить. И одновременно он думал о том, как же будет со школьной стенгазетой, потому что сегодня они собирались выпустить первый номер, а он был художником школьной стенгазеты, он хорошо рисовал и любил украшать стенгазету причудливыми шрифтами, которые выбирал из немецкого технического справочника «Гюте». И еще он думал о том, научилась ли Лена плавать и загорела ли она, а об отце и обо всем, что он сегодня узнал, он совсем не думал.
И Том Сойер красил забор, а Джо Гарпер отдал ему надгрызенное яблоко, и Том Сойер получал мраморные шарики, мышь на веревочке и другие ценности за то, что забор вместо него красили другие, а отец стоял у кирпичной стены, красной, с серыми швами, в него целился взвод красноармейцев с длинными винтовками со штыками, и кто-то скомандовал «пли!» и взмахнул саблей.
Он почувствовал, что не может… что он должен попрощаться с отцом. Должен увидеться.
Он решил, что войдет в парадное против их дома и дождется, пока в кабинете отца зажжется свет, а тогда пройдет черным ходом, и, может быть, все это окажется неправдой.
И все-таки он сказал тете Соне, что сейчас уходит, но вернется ночевать.
– Хорошо, мой мальчик, – сказала тетя Соня. И неизвестно к чему добавила: – У евреев женщины не учили Тору. Только мужчины. А я вообще не умею читать. Но говорят, что в священных книгах рассказывается про Голема. Бог его сделал еще раньше, чем Адама. Этот Голем был глиняным, тяжелым и злым и ходил на коротких ногах. Он сделал очень много плохого, но он был глиняным и разрушился.
Их дом находился на Левашевской. Это был новый пятиэтажный дом, который построили, когда украинское правительство в 1934 году переехало из Харькова в Киев, а напротив, по другую сторону улицы, был такой же старый дом. Сережа вошел в его парадное, как называли в Киеве подъезд с улицы.
Сережа смотрел сквозь пыльное, забранное в чугунную решетку стекло в двери этого парадного, ощущая, что еще никогда он не видел такой эту улицу, где ему был знаком каждый камень. Она была совсем другой, эта улица, она была страшной. И по страшной этой улице несколько раз прошел взад и вперед человек в сером плаще и суконной кепке. И вдруг этот человек направился к парадному, где стоял Сережа. Сережа птицей взлетел на пятый этаж, и, когда он бежал, он не дышал, и на верхней площадке он тоже не решался вдохнуть и чувствовал, как сердце настолько увеличилось в груди, что расталкивает ребра. Он услышал шаги по лестнице, а затем звонок в чью-то дверь и замер. Но слева на площадке, где он стоял, за дверью послышались шаги и повернулся ключ в замке, и тогда Сережа, крадучись на цыпочках, быстро стал спускаться вниз. Он остановился перед дверью, он хотел и не решался выйти на улицу, а женщина, спустившаяся вслед за ним, как ему показалось, посмотрела на него недобро и подозрительно.
У него не было часов, и он не знал, сколько времени прошло, и в голове очень тупо и медленно вертелись строки стихов, которые он учил в школе еще, может быть, в первом классе:
И в самом деле вдруг начался дождь – частый, прямой, уже не летний, а осенний, и от дождя – чтобы укрыться – в парадное вбежали две девушки, а за ними спустя минуту еще два парня, незнакомые с этими девушками.
Парни стали заговаривать с девушками, заигрывать с ними, а те лениво отмахивались и все поглядывали на улицу, не прошел ли дождь.
Сережа заметил, как один из этих парней в кепочке «под блатняка» в отместку девушке за то, что она не обращает на него внимания, стал папироской прожигать рукав ее суконной жакетки.
«Что ты, сволочь, делаешь?» – хотел крикнуть Сережа, но промолчал. В другое время он, конечно, вмешался бы, и у него чесались руки дать в морду этому подлецу, но сейчас он не мог этого. Он не мог затеять драку. Он не мог.
Дождь прекратился, девушки, а за ними и парни ушли. Сережа выглянул на улицу и снова увидел, как к парадному направляется тот же человек в кепке и плаще. На этот раз Сережа поднялся на второй этаж. Парадная дверь хлопнула, взвизгнув растянутой намученной пружиной, и сквозь промежуток между перилами Сережа увидел, как этот человек в плаще и кепке встал у окна в парадном на том самом месте, где стоял Сережа, и смотрит на улицу. Медленно, ступая на носках, Сережа поднялся на пятый этаж. Он считал до шестидесяти и загибал пальцы. Он старался считать помедленней: «И – раз и – два, и – три, и – четыре…» Он загнул пальцы на обеих руках, а потом еще раз на обеих руках, а потом перестал считать, потому что почувствовал, что если еще хоть раз повторит про себя «и – восемь, и – девять», то у него остановится сердце. Он просто присел на ступеньки, положил голову на колени и задремал. Он в самом деле спал, но все слышал сквозь сон: и как мимо него прошли люди, разговаривая о том, что нужно поменять билеты, потому что в цирке в первом ряду с арены в зрителей летит навоз. И как хлопала парадная дверь. Он все слышал, но как будто умер. Очнулся он только когда в парадном зажегся свет. И тогда он почувствовал себя очень бодрым и очень решительным и побежал вниз. Он открыл двери парадного и увидел, что на третьем этаже, в кабинете его отца, свет уже горит. Он хотел перебежать улицу, но в это время со двора вышел его отец. Его вели три человека. Все они держали правые руки в карманах. А четвертый шел за отцом, толстый, широколицый, Евгений Семенович Шеремет – их сосед по дому. Шеремет, который дружил с отцом, часто обедал у них, который произносил речь над могилой Сережиной матери. И этот Шеремет – улыбался. У подъезда стояла черная «эмка», туда посадили отца (Шеремет сел на переднее сидение), машина с места взяла скорость и исчезла, и тогда Сережа бросился через улицу во двор, вбежал по черному ходу и открыл двери, они выходили в кухню. В кухне стояла страшная, с лицом как кусок мяса Маруся.
– Сережа! – закричала она в ужасе, и Сережа увидел, как из глаз ее брызнули слезы, как это бывало только в цирке у клоунов. – Сереженька! Они взяли отца! Они взяли отца! Убегай! Ты уже большой мальчик, я боюсь, Сереженька, я их боюсь.
И она в отчаянии рвала с мясом из ушей свои золотые полумесяцем серьги и совала их Сереже, серьги, и деньги, и какую-то позолоченную солонку, и старые отцовские часы и кричала: «Убегай, Сереженька, убегай!», и обнимала его и прижимала к себе, и толкала за дверь.
– Тихо, тихо, Маруся, – говорил Сережа, – я знаю, я все знаю. Тихо, тихо, Маруся, не нужно. – И он
