— Но она обручена с Фрейзером, — запротестовал я.
— Совершенно верно, — ответил Оскар, взяв меня под руку, и мы зашагали дальше по набережной. — Это добавит
— К тому же я влюблен в Кейтлин, — с некоторой гордостью возразил я.
— Несомненно. — На лице Оскара засияла широкая улыбка. — Но Кейтлин в Вене, Роберт, а вы в Лондоне…
— Неужели я не способен на верность? — возмутился я.
— Верность, какой вздор! — вскричал Оскар. — Вы мужчина, Роберт! Вам известно мое правило: единственно верный способ вести себя с женщиной — это ухаживать за ней, если она красива, или за другой, если она некрасива.[48] Сколько глупостей связано с верностью! Молодые люди хотят быть верными, но у них ничего не получается; пожилые мечтают нарушить свои клятвы, но не могут. Вот вам и вся история. Радуйтесь тому, что вы молоды, Роберт. Ловите мгновенья счастья, пока это возможно.
Я последовал совету Оскара (впрочем, ему не пришлось меня долго уговаривать!) и должен признать, что те несколько недель стали едва ли не самыми счастливыми в моей жизни. На следующее утро после нашей первой встречи, когда Оскар отправился в морг на Кеннингтон-Райз, я написал записку мисс Сазерленд и пригласил ее на чай в отеле «Кадоган». Она согласилась, прислав по почте ответную записку. Так для меня начались волшебные дни.
Той осенью и зимой у Вероники Сазерленд было много свободного времени, у меня тоже не имелось никаких особых обязательств, и мы часто встречались, проводя вместе целые часы день за днем: пили чай, гуляли, обедали, играли (нам было немногим больше двадцати, и игры еще не потеряли для нас своей прелести), смеялись (о, как много мы смеялись!) и разговаривали (о, сколько мы говорили!).
Однако мы никогда не обсуждали темы, касающиеся любви; только жизни — и жизни разума. Мы беседовали о живописи, драматургии и науке (интерес Вероники к медицине оказался подлинным); о Шотландии (которую она презирала); об Италии (которую любила: Вероника мечтала отправиться в Венецию); о Конане Дойле (которым она восхищалась); и конечно же об Оскаре (ее завораживала страсть, с которой Оскар продолжал искать убийцу Билли Вуда). Вероника редко упоминала Фрейзера; а я никогда не рассказывал про Кейтлин и Марту — или свой развод. (Фокстон, адвокат моей жены, с которой мы теперь жили раздельно, продолжал бомбардировать меня письмами; однако, я выкинул мысль о его существовании из головы, а письма отправлял в огонь.)
Во время нашей первой встречи, когда мы пили чай с пирожными в отеле «Кадоган», Вероника рассказала мне историю своей жизни. Она была единственной дочерью пожилых родителей. По ее собственному признанию, она росла капризным и непослушным ребенком, не уважала взрослых и стремилась все сделать по-своему. Мистер и миссис Сазерленд в равной степени любили Господа и Данди[49], поэтому, когда Веронике исполнился двадцать один год, и она объявила родителям, что намерена оставить их, чтобы изучать хирургию в Эдинбурге, в семье Сазерлендов зазвучали рыдания и даже скрежет зубовный. Ее мать обещала умереть от стыда; отец угрожал лишить дочь средств к существованию. (Мистер Сазерленд составил неплохое состояние на импорте джутовых тканей.)
Однако им удалось достигнуть компромисса. Ни Эдинбургский университет, ни «Королевский госпиталь» не приняли Веронику в качестве студента, но кузен ее отца, женатый протестантский пастор, имевший связи в университете, согласился, чтобы Вероника жила с ним и его семьей в течение года и под его руководством прошла курс подготовительных лекций. Так она и поступила; именно в том году, который она провела в Эдинбурге, Вероника познакомилась с Эйданом Фрейзером. Очень скоро после этого они обручились. Ее семья пришла в восторг. Состояние Феттесов было значительным; более того, в Данди к ним относились с большим уважением. Когда Фрейзер перебрался в Лондон, чтобы служить в столичной полиции, Веронике позволили последовать за ним. Фрейзер поселился в доме на Лоуэр-Слоун-стрит, а Вероника — в меблированных комнатах на Бедфор-Сквер вместе со своей овдовевшей тетушкой.
Я редко видел Веронику по вечерам (она не менее четырех раз в неделю обедала со своей тетушкой) и почти никогда на выходных (в эти дни она встречалась с Фрейзером), но в течение недели, с понедельника по пятницу, пока Фрейзер исполнял свои обязанности в Скотланд-Ярде, а я был свободен, как и положено писателям и поэтам, мы с Вероникой почти каждый день проводили некоторое время вместе. Она с особенным удовольствием посещала студии модных художников, а благодаря тому, что все они знали Оскара, либо лично, либо по его книгам, нас там с радостью принимали. К тому же Вероника была настолько очаровательна и полна жизни — именно в этом и состоял секрет ее обаяния, — что нас встречали очень тепло и почти всегда приглашали приходить снова.
По пятницам мы часто делили ленч с сэром Джоном Миллесом, достойным и добрым человеком, недавно перешагнувшим шестидесятилетний рубеж, прекрасным художником (на мой взгляд, выдающимся), который пользовался известностью, как один из основателей «Братства прерафаэлитов», хотя в те времена молодые критики (и большинство друзей Оскара) всячески поносили его за то, что «он продал свой гений за груду соверенов», став придворным портретистом для высшего британского общества. Оскара приглашали на эти пятницы, но он редко радовал нас своим присутствием.
— Мне нужно побывать еще в огромном количестве моргов, Роберт, — объяснял он, — и писать роман. Я не нашел тело Билли Вуда и не закончил «Портрет Дориана Грея». И, хотя я восхищаюсь сэром Джоном, сказать того же о его поваре я не могу. Несомненно, треска прекрасная рыба, когда она плавает в море, но если вы предлагаете мне есть ее…
Я понимал сомнения Оскара. В то время как особняк Миллеса поражал своим великолепием — огромный прямоугольный дом, расположенный у Пэлес-Гейт, в Кенсингтоне, — ланч обычно бывал весьма скромным. Мы ели в громадной гостиной-студии за карточным столом, стоящим у камина. Каждый раз нам подавали треску и отварной картофель, и нас окружали портреты в натуральную величину (Гладстон, Дизраэли, Розбери, Теннисон, Лили Лэнгтри в период своего расцвета; каждую неделю портреты менялись), некоторые были в рамах, другие Миллес еще не закончил, они стояли на мольбертах полукругом, словно эти люди присутствовали на нашей трапезе. Насколько я помню, стены гостиной украшали тяжелые гобелены восемнадцатого века. Слева от камина над китайским лакированным сундуком висел последний портрет Софи Грей работы Миллеса, лишь присутствовал здесь постоянно.
Веронике Сазерленд нравился сэр Джон, она частенько повторяла, что «он лишен притворства, без претензий, не знает коварства». Она получала удовольствие, глядя на то, как он в ее присутствии попыхивал своей вересковой трубкой или садился за стол, не снимая охотничьего шлема.[50]
— Он честен, Роберт, а о многих ли людях можно это сказать в наши дни? К тому же он любит и понимает женщин. А о каком мужчине можно сказать это?
Сэру Джону нравилась Вероника Сазерленд, потому что она действительно напоминала его невестку Софи Грей.
— У вас есть ее чувство юмора и беззаботность, — сказал он как-то Веронике, — не говоря уже о красоте и уме. Софи обладала удивительной жизненной силой, но, в конце концов, именно это качество ее и погубило. Бедняжка превратилась в истеричку и покончила с собой. Софи слишком близко подлетела к огню.
Однажды в пятницу, в конце октября, после ленча с сэром Джоном, мы с Вероникой зашли на Тайт- стрит, пили чай с Оскаром и рассказывали ему о портрете Софи Грей, а он сообщил нам, что почти закончил свой новый роман для Стоддарда и решил, как его озаглавит.
— Я назову его «Портрет Дориана Грея», — сказал он.
— А Миллес не станет возражать? — спросил я.
— С какой стати? — с некоторым раздражением спросил Оскар. — Художник в моей истории совсем не похож на Миллеса. Дориан Грей, чей портрет находится в центре повествования, — само совершенство и не имеет ничего общего с Софи Грей. Возможно, он то, чем я хотел бы быть в иные времена.
— Но разве самоубийство не является одним из элементов вашей истории? — настаивал я на своем. — Разве Дориан Грей не покончил с собой? Я беспокоюсь о чувствах Миллеса, ведь Софи Грей тоже…
