— Конечно. Как и в том, что Бог пребывает на небесах, а в мире все идет своим чередом.
Я прекрасно знал, что у Оскара не было с собой трости, когда мы с Джоном Греем привели его в мою комнату вчера вечером. Я решил, что он потерял ее во время встречи с О’Доннелом на площади Сохо. Вероятно, Оскар ушел от меня утром — скрываясь под маской! — чтобы подобрать трость там, где он ее уронил. Я мог бы ему возразить, заставить признать очевидное, но зачем? Он всегда говорил только то, что считал нужным.
Мы вернулись в комнату, Оскар повесил пальто на вешалку за дверью, вернул венецианскую маску на каминную полку и, словно скипетр на алтарь, возложил свою трость на раковину. Потом он встал, прислонившись спиной к камину, оглядел комнату и уточнил время по своему хронометру.
— Ровно двенадцать — у нас будет завтрак или обед?
— Бранч, — объявил я, используя новое слово-гибрид и одновременно с важным видом разворачивая принесенные продукты.
— Бранч[52],— повторил он. — Ува! Ува![53] Бекон и колбаса, за ними прозрачный черепаховый суп и ароматные ортоланы[54], завернутые в сицилийские виноградные листья… И бутылка вина с берегов Мозеля. Рай воцарился на Гауэр-стрит! Я бы начал облизывать губы, если бы они не были такими распухшими, Роберт. Вы истинный друг и превосходный хозяин.
Когда наш пир завершился, Оскар заснул. Он проспал ведь день и всю ночь. На следующее утро его сине-черные синяки приобрели желтоватый оттенок, а припухлости почти исчезли. Однако он все еще оставался вялым, да и боль не прошла, поэтому он продолжал лежать в моей постели, дремал, курил и читал вслух Бодлера — по-французски, — потом предлагал мне устно переводить его на итальянский! Я недавно получил экземпляр «Бостонцев»[55], подписанный для меня автором, и предложил почитать его Уайльду.
— Мистер Генри Джеймс пишет прозу так, словно исполняет тягостный долг. Вот если бы Артур завершил свой новый рассказ, я бы с удовольствием его почитал.
На третий день Оскар поднялся с постели, изучил себя в зеркале и объявил, что «может предъявить свое лицо миру».
— Я должен вернуться к Констанции и мальчикам, а по дороге заеду в больницу Святого Томаса. — Он собрался уходить. — Вам же следует вспомнить про мисс Сазерленд, Роберт. Невеста другого мужчины нуждается в большем внимании, чем собственная.
— Мы просто друзья, Оскар, — запротестовал я.
Он сделал мне внушение, постучав по моей груди кончиком трости.
— Дружба между мужчиной и женщиной невозможна, Роберт. Страсть, вражда, обожание, любовь — только не дружба.
Я вышел вместе с ним на улицу и постоял рядом, пока не появился пустой кэб. Мы остановили его и пожали друг другу руки — как друзья.
— В конце концов, Роберт, вы поймете, что рукопожатие куда надежнее, чем поцелуй, — сказал Оскар и уселся в двухколесный экипаж. — Мы скоро увидимся. Благодарю вас за то, что предоставили мне убежище, друг мой. Так вы говорите, Джон Грей был в матроске? — Он со смехом откинулся на спинку сиденья, покачал головой, и кэб увез его.
Так уж получилось, что я почти не видел Оскара до самого Рождества. Он был занят, завершал работу над «Портретом Дориана Грея», развлекал Джона Грея, успокаивал Констанцию и — как он сам доложил мне с шутливым отчаянием в тех двух случаях, когда мы встречались на короткое время в клубе «Албемарль», — увеличивал долги у Кеттнера и в «Кафе Ройял», приглашая туда неудачливых поэтов («Чем сентиментальнее их сонеты, тем неутолимей бывает их жажда!») и безуспешно разыскивал останки несчастного Билли Вуда.
Я почти не встречался с Оскаром, но проводил много времени с Вероникой Сазерленд в те памятные два месяца — ноябрь и декабрь. Возможно, так поступать не следовало. Мы встречались каждый день, нам даже иногда удавалось урвать час или два в выходные. А в тот вечер, когда она должна была уехать в Шотландию на Рождество и Хогманай[56], мы поцеловались возле памятника Альберту, залитые зимним лунным светом, который просачивался сквозь облака. Потом еще раз, и я произнес роковые слова:
— Я вас люблю.
— Благодарю вас, — прошептала Вероника, сжимая меня в объятиях, — благодарю вас. Как ужасно сидеть дома с нецелованными губами.
Мисс Сазерленд и ее жених, Эйдан Фрейзер, уехали на поезде в Шотландию двадцать третьего декабря. Они отсутствовали десять ночей, и я в полнейшем изнеможении написал Оскару: «Что мне делать?»
Вернувшись, он ответил: «Если учесть, что Кейтлин все еще в Вене, а ваша жена не помышляет о примирении, приезжайте на Тайт-стрит. Констанция присмотрит за вами, а я обещаю, что вам не придется слушать рождественские гимны. Малютка Тим мертв![57] Аллилуйя!»
Я так и сделал. Рождество на Тайт-стрит было чудесным — и на удивление диккенсовским. Оскар собственноручно украсил зал остролистом, а Констанция при помощи Энни Маршан (суетливой, вечно занятой Энни Маршан, няни детей Оскара) нарядила рождественскую елку — очень красиво — согласно немецкой традиции.
Во всех комнатах в каминах горели специальные брикеты (и уж не знаю, каким образом, но дом наполнял аромат сосновых шишек и сандалового дерева). Всякий раз, когда появлялась Констанция, кроткая Констанция, на ее нежном лице цвела ангельская улыбка, в руках она держала поднос с рождественским угощением: графинчики с шерри и мадерой, чаши с пуншем, тарелки с конфетами и засахаренными фруктами. Это был праздник, на котором, как она говорила, присутствовали «только члены семьи и вы, мальчики»; она и Оскар, Сирил и Вивиан, Энни Маршан и миссис Райян (повариха и прислуга за всё) — и еще Джон Грей и я. Джон Грей гостил в доме и жил в курительной комнате Оскара. Я ночевал у себя на Гауэр-стрит, но к ленчу каждый день возвращался к ним.
Мы с Джоном Греем были единственными гостями, приглашенными на все праздники, от кануна Рождества до Богоявления[58], оба пришли одновременно (в шесть часов вечера двадцать четвертого декабря) и принесли совершенно одинаковые подарки для мальчиков — каждому по футбольному мячу, чем невероятно поразили Оскара.
— Вот до чего дошло: мы празднуем Рождество Христа кожаными пузырями, надутыми воздухом. Еще вчера в нашем доме не было футбольных мячей; а сегодня их четыре! Неужели в «Уайтлис»[59] не продавали ладана?
Сирил и Вивиан обрадовались нашим подаркам, Констанция поблагодарила нас обоих, поцеловав в щеку и прошептав на ухо слова одобрения. (К Джону Грею она относилась с такой же теплотой, как и ко мне.)
— Не обращайте внимания на Оскара, — заявила она, глядя на мужа с шутливым укором. — Он не играет в игры на свежем воздухе.
— Вовсе нет, моя дорогая, — возразил Уайльд. — Если ты не забыла, я играл в домино в открытых кафе… А вот футбол, должен признать, мне не нравится. Вполне достойная игра для грубых девочек, но едва ли она подходит для утонченных мальчиков, не так ли?
В те рождественские праздники на Тайт-стрит мы много смеялись. А в день Рождества еще и много пели. Уилли Уайльд, старший брат Оскара, присоединился к нам и устроил час рождественских гимнов. Мы собрались вокруг пианино, но вскоре забыли про религиозные песнопения. Все немного выпили и принялись распевать наши любимые песни из репертуара Гилберта и Салливана.[60] Уилли навестил нас и в день рождественских подарков. [61] Мы оставили детей дома на попечении Энни Маршан и отправились в Кемптон-парк на скачки Святого Стефана.
— Святой Стефан является покровителем лошадей, — объявил Оскар, когда мы приехали, — а Уилли — языческое божество, которое почитают все букмекеры. Уилли посещает скачки почти ежедневно и обладает даром выбирать аутсайдеров, что удивительно, ведь он ничего не понимает в лошадях.
