издалека завороженно следили за пляской пламени на сосновых поленьях, и она наливала краснотой волчьи зрачки, почему-то склоняя лесных хищников к сентиментальности. Эдак можно было и всю ночь напролет просидеть, горя не зная, предаваясь загадочным грезам, а утром урчать голодным желудком. Брюхо не знакомо с понятием 'прекрасного', ей в утробу еду подавай. Поэтому волки, плюнув на костер и людей, убегали в чащу убивать мышей, каких-нибудь зазевавшихся зайцев и прочую разную боровую дичь. Они, в конце концов, были санитарами леса с кровавой патологией, а не мечтатели о вегетарианском 'везде'.
Даже погода благоприятствовала для успешного продвижения вперед: задул отвратительно пахнущий холодом ветер, и со всех сторон начали летать огромные мокрые снежинки. Видимость резко сделалась почти нулевой, стволы с подветренной стороны очень энергично облепились снежной слякотью, так что практически слились с атмосферным фронтом. Путники пытались ориентироваться по другим, противоположным частям этих деревьев, но, судя по восторженным крикам, это удавалось не очень.
Наконец, кобыла почти человечьим языком сказала: 'Шабаш!', и все призадумались: а не сделать ли шалаш, вскипятить себе настоя шиповника, запечь в углях двух добытых вальдшнепов, каждый величиной с ободранную тушку белки, высушить перед жарко пылающим огнем одежду и завалиться на лапник, чтобы предаться светской беседе о… Про женщин почему-то предпочитали не говорить.
Таким образом, понятие о движении вперед отражало только духовное развитие и постижение нового. Лишь несчастная Зараза осталась на свежем воздухе, но отнюдь не потому, что не влезла в шалаш, а потому что заботливый Илейко соорудил некое подобие навеса, где можно было, во всяком случае, спрятать лошадиную голову, или конский круп — это уже на выбор кобылы.
— Что же, бывает и летом такая погода, — философски заметил Пермя, перестав, наконец, клацать зубами.
— До лета еще дожить надо, — возразил Мишка, даже без календарей тонко чувствующий, как и любой лесной житель, смену времен года.
— Не каркай, — пробурчал Илейко, у которого под намокшей повязкой начал болезненно зудеть ожог.
— Чешется — значит, заживает, — пропустив предыдущую реплику мимо уха, сказал леший, заметив, как лив и так, и эдак прикладывается к больной ладони.
— Да я не о том, что сейчас, — проговорил Пермя. — Я совсем о другом, о гипотетическом.
— Это как? — поинтересовался Илейко, а Мишка, который почему-то не совсем понял речь Наследника, только хмыкнул.
— Ну вот, например, Уллис, валлийский кельт, двинулся как-то в путь, — начал Пермя, но Хийси его оборвал.
— Это который — Одиссей? — бесцеремонно спросил он.
— Это который Уллис — стрелок из лука Божьей милостью, — ответил Пермя. — А Одиссеем его назвали, преследуя корыстную цель исказить правду.
Никто, даже Мишка, не вопросил: какую правду? Хотя Наследник и выдержал значительную паузу.
— Одиссея — это всего лишь путь Уллиса по следам земного путешествия Одина, — продолжил он. — Так вот, он в самый разгар знойного лета тоже попал со своими спутниками в снежный буран, да такой, что все они чуть не околели от холода.
— Ну и что? — спросил Илейко, для которого снег даже летом — не самая диковинная вещь.
— А то, что резкое похолодание в разгар тепла означает изменение тех законов, по которым мы все живем, — медленно, как детям, излагал свои мысли Пермя. — Изменение энергии сопровождается изменением температуры.
— Колдовство? — не удержался Мишка.
— Колдовство, — согласился Наследник. — И никак иначе.
6. Золотая Баба биармов.
Только ближе к вечеру погода унялась, снег прекратил вылетать откуда попало и принялся вяло таять. О том, чтобы идти в ночь, чавкая слякотью и подсвечивая себе постоянно разваливающимися факелами, разговор даже не заводили.
Илейко сбегал к ближайшей ламбушке, забросил катиску, и вернулся к товарищам обустраивать лагерь для ночлега. Ветер озлобленно махал голыми сучьями ольхи и шумел лапами елок и сосен. Погода шептала: укради, но выпей. Пить, конечно, было нечего. Да и воровать — не у кого. Разве что идти на берег ближайшего болотца и спрашивать местную suotar (типа кикиморы, в переводе, примечание автора): 'Дамочка, сымагоном, либо иной спиртосодержащей жидкостью не богаты?'
Мишка наотрез отказался заниматься переговорами: кикимор он по жизни не встречал, да и не верил в их благоразумие. Да, вдобавок, лешие о сю пору находились в состоянии 'холодной войны' с водяными. Объяснил это он по-простому:
— Глумиться они, подлые, любят. Как и мы. Только от их шуток в основном гибнут — без воздуха-то обходиться только рыбы могут. Плывет, положим, белка по своим делам. Видели вы когда-нибудь плывущих белок?
Илейко попытался вспомнить, даже представил себе водоплавающих белок, но почему-то воображение рисовало эту самую белку, плывущую в зубах у куницы, у лисицы, даже у щуки.
— А белка плывет, подняв хвост над водой, — продолжил Хийси. — Водяной ей на миг волной плеснет — и все, белка уже не плывет, она тонет. Не под силу ей мокрый хвост удерживать. Такие вот шуточки.
Когда окончательно свечерело лив принес вместе с катиской огромную щуку и налима средних размеров, а подсуетившийся Мишка добыл огромного черного глухаря. Пермя, чей вклад в предстоящую трапезу был крайне скуден, вызвался готовить. Ни Илейко, ни леший с лошадью ничего против не имели. Добытую птицу и рыбу спросить забыли, но им, по всей вероятности, было уже все равно.
Когда от костра, где запекались в глине деликатесы, пахнуло ароматом, заставившим животы всех троих завыть мастерству стряпчего осанну, Илейко, сглотнув слюну, неожиданно для самого себя, спросил Пермю:
— А что ты в одиночку-то в лесу делал?
— Да вы, поди, знаете, — ответил тот. — Я только скажу, что причина, побудившая меня ходить по лесам, связана с викингами, пошумевшими у Белого моря год назад.
Действительно, как оказалось, и леший, и лив, знали об этих событиях, вот только не задавались себе вопросом связи их с пермяком.
Год назад в Белое море пришли викинги. Ничего необычного в этом факте не было, вел их не раз уже побывавший в этих краях Торстейн. Для чего приходят норманны — известное дело: грабить и убивать. Но эти парни отметились в Кеми, где повеселились в меру своей фантазии и толщины кошельков. По окрестностям не шарились, да в этом и не было смысла: решающий в набегах фактор внезапности был потерян, а число обученных воинов среди местного населения им было не превзойти.
Но викинги покуражились в соответствующих заведениях Кеми и пропали, будто их и не было. Появились вновь они гораздо позднее, вот тогда и показали себя во всей красе. Правда, было их не так уж и много, поэтому в живых, если так можно выразиться, не осталось никого.
Но и кемского служивого народу полегло изрядно.
Дело-то было в том, что уязвимость викингов оказалась, как бы правильнее сказать, притуплена отсутствием крови. Раны они получали от различных колюще-режущих предметов в установленном кабацкими драками порядке, да вот только кровь из них не текла. Так, обозначится на срезе отрубленной руки красным цветом — и все. А викинг только ревет белугой и крошит всех и все вокруг себя. Успокоить можно было, только смахнув голову с плеч. Тогда у норманна, вероятно, зрение притуплялось, и его можно было рубить в капусту.
