Мудрые и просто начитанные люди признали в обезумевших воинах мертвецов: кровь головной мозг ничем не питает, вот они и сходят с ума. А кровообращения нет по той простой причине, что так положено, когда сердце стоит. Иначе говоря — викинги померли, но сами этого еще не осознали. А то, что их тела пришли обратно в Кемь, где некоторое время назад они гудели на полную катушку, называется мышечной памятью. Такое вот происшествие имело место в году 5420 от сотворения мира.
Не успели все страсти улечься, а тут как тут еще один норманн нагрянул, вероятно припозднившийся. Начала его кабацкая голь убивать — так он не убивается. Всех побил, собаку бойцовской породы в канаву выкинул и пропал. Так отметился в Кеми Илейко Нурманин (об этом в моей книге 'Не от мира сего 1', примечание автора).
Про поход же викингов, добравшихся до известной им реки, впадающей в Северную Двину, стало известно и Мишке. Точнее, про их обратное бегство, когда все лесные обитатели содрогались от ужаса, оповещая друг друга о нежити, пробирающейся по чащобам.
— Понятно, — сказал Хийси. — Пришли норманны вовсе не для того, чтобы в кости поиграть. Им интересен другой промысел: пограбить, отобрать нажитое, по голове кому-нибудь настучать. Сдается мне, что этот самый Торстейн неспроста в Кеми околачивался. Он что-то выведывал, а потом привлек своих друзей-товарищей, и — шасть, за прибылью! Только, мнится мне, не по карману им богатство досталось. Так, Наследник?
— Так, так, — ответил тот. — Но викинги — парни упертые, что вбили себе в голову — от того уже не откажутся. Мы и так, и эдак — без толку. Часть их изловили, другая ушла налегке. Схоронили добычу, но не справились, видать, с сопричастностью к высшим материям, да и померли на обратном пути. И сами того не заметили.
— А разве так бывает? — удивился Илейко.
— У нас все бывает, — пожал плечами Пермя Васильевич.
Когда-то на заре мира создал вековечный кузнец Илмарийнен золотого тельца, пытаясь унять тоску по погибшей от козней Куллерво жены. Кузнец-то он был от Бога, поэтому в тайне от премудрого Вяйнемёйнена заперся в своей кузне — и ну, молотом махать.
Сам кователь Илмарийнен
Раздувать мехи подходит.
Раз качнул, качнул другой раз,
И потом, при третьем разе,
Посмотрел на дно горнила,
На края горящей печки,-
Что выходит из горнила,
Что в огне там происходит?
Из горнила вышла дева
С золотыми волосами
И с серебряной головкой,
С превосходным чудным станом,
Так что прочим стало страшно,-
Илмарийнену не страшно. (Руна 37 Калевалы.)
Совсем с катушек слетел кузнец, задумал он исхитриться, да и оживить статую. Пустое, конечно, занятие, да только кто ж ему объяснит?
Вяйнемёйнен в отлучке, с Богом беседует по житейским вопросам, больше, как оказывается, обращаться не к кому. Народ, прознав о творении, валом повалил, руки ломает в экзальтации, плачет и подвывает: больно блеск золота притягателен! Ну, да ладно, где наша не пропадала!
Взял кователь Илмарийнен,
Взял он первою же ночью
Одеял число большое,
Да принес платков он кучу,
Две иль три медвежьи шкуры,
Одеял пять-шесть суконных,
Чтобы спать с своей супругой,
С золотой женою рядом.
Он с того согрелся боку,
Где покрыли одеяла;
Но с другого, где лежало
Изваянье золотое,
Только холод проникает,
Лишь мороз проходит страшный,-
Этот бок уж леденеет,
Уж твердеет, словно камень. (Там же.)
Под одеялом-то блеск золота не виден, вот только холод пробирает до костей. А тепла, душевного человеческого тепла — нету. Прям, хоть помирай от печали-кручины. Но тут как раз Вянемёйнен подоспел, да как всыплет кузнецу по первое число!
Запретил тут Вяйнемёйнен,
Не велел Сувантолайнен
Поколениям грядущим,
Возрастающему роду
Перед золотом склоняться,
Серебру уступки делать.
Блеск у золота холодный,
Серебро морозом дышит. (Там же.)
Посоветовал Илмарийнену отдать статую немцам — им не привыкать с холодным металлом дело иметь, к тому же жидов у них несметное количество — вмиг прибыль организуют.
— И что? — удивился Мишка. — Отдали немцам?
— Ты бы отдал? — вместо ответа спросил Васильич сам, как его иной раз по-простому подрядился называть леший.
— Так при чем же здесь я, — развел руки в стороны Хийси. — Я — существо корыстолюбивое, люблю красивые вещи, когда меня хвалят — тоже очень уважаю. Поди, Илмарийнен не чучело какое изваял. Золотая Баба — это же произведение искусства. К тому же, не в одежде же он ее создал. Значит, дважды произведение искусства. Вот ты, Илейко, пошел бы смотреть на статую князя этого слэйвинского, как там его — Владимира?
— Чего же в нем интересного? — удивился лив. — Вот уж мне делать больше нечего, глядеть на всяких-яких.
— А на голого?
Илейко только сплюнул на землю.
— И я про что, — довольно заулыбался Мишка.
Пермя с интересом взглянул на лешего и покачал головой.
— Ловко у тебя, Хийси, все получается, — сказал он. — Будто где-то рядом был, да из кустов подглядывал.
— Логика, брат, — ответил тот, воздев палец к небу. — Сам поблизости не был, зато знаю людскую сущность.
Все посмотрели по указанному лешим направлению, но ничего, кроме лохмотьев грязных облаков не
