лицом.
— Здравствуйте, люди добрые, — нашелся, наконец, лив.
— Здравствуй, здравствуй, Чома Илья, — чуть ли не хором ответили странники.
Стало удивительно, что незнакомые люди знают не только его имя, но и прозвище. Впрочем, ничего странного, может, случилось что, и требуется срочное участие тахкодая. Пришли же однажды за помощью братцы-акробатцы Лука и Матвей.
Один из троицы был явно главным: он и стоял, чуть выдаваясь вперед, и держался очень свободно. Другие тоже не особо напрягались, но чувствовалась в них какая-то готовность в любой миг броситься на защиту своего патрона.
Зависла некая пауза, которая не казалась неловкой. Странники улыбались и осматривались по сторонам, в том числе и сидевшего Илейку. Тот тоже улыбался и, в свою очередь, тоже оглядывал незнакомцев.
Тот, что был главным, помимо доброй улыбки еще обладал какими-то удивительными глазами. Казалось, они занимали собой пол-лица, и даже светились изнутри чем-то. Ни фанатизма, ни сумасшествия в этом огне не было. Илейко сразу на ум пришло, что, заглянув в глаза, можно увидеть душу. Ему не доводилось встречать в своей жизни столь чистой души.
Двое других спутников несколько оттенялись на фоне своего товарища, но тоже были непохожими на обычных людей. Один, как уже упоминалось, был крепок телом, другой более походил на человека, проведшего в дороге не один месяц и даже год. Он был поджар, но нисколько не характеризовался худобой. Скорее — выносливостью.
— Что же ты, мил человек, не со всеми вместе на Службе? — спросил похожий на ходока. В его словах не было ни тени усмешки, хотя, без всякого сомнения, он знал про увечье лива — по глазам было видно.
— А у меня своя служба, — ответил Илейко. — Вот здесь.
Он приложил ладонь к груди.
— Разве обязательно быть в толпе, чтобы ощутить благодать Праздника? — добавил лив, нисколько не задетый невольным напоминанием о своей ущербности.
— И то верно, — улыбнулся главный в троице. — Познать Бога можно и в одиночестве.
— Точно, — согласно кивнул головой Илейко. — Познать можно, вот понять — не всегда.
— И что же тебе непонятно? — поинтересовался здоровяк. Он и его спутники без всякого спросу вошли во двор и присели на скамью. Лив запоздало устыдился своей бестолковости, раз сам не пригласил их пройти.
— Простите, что я столь невежлив, — сказал он. — Вы, наверно, устали с дороги?
— Да так, не очень, — заметил худощавый. — И мне, и моим товарищам все-таки любопытно, в чем же ты сомневаешься.
Вечер был хорош. От земли подымался холод, но он еще не успел вытеснить все тепло весеннего солнца, поглощенного за день. Тишина стояла пронзительная, как в памятную ночь их похода в Герпеля. Только теперь не Илейко сотоварищи ушел от людей, люди ушли от него. На некоторое время. И это обстоятельство, и участливые вопросы незнакомцев настраивали лива на философский лад.
— Хорошо, я вам отвечу. Только нет у меня сомнения. Может быть, стремление точно понять смысл, — начал он и, предупреждая вопрос, 'смысл чего?', добавил. — В Евангелии от Матфея говорится: 'Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтоб соперник не отдал тебя судье, а судья — слуге, и не ввергли тебя в темницу (гл. 5 ст. 25)'. И далее: 'Истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта (гл.5 ст. 26)'. Все, казалось бы, понятно. Только не очень понятно.
Путники переглянулись, не сдерживая улыбок, но никто ничего не сказал. Главный сделал жест рукой, поощряющий к дальнейшим рассуждениям.
Илейко откашлялся и продолжил:
— Хорошие люди, как я понимаю, свои недоразумения не доводят до суда. Им легче договориться к взаимному согласию, чем потом испытывать стыд от судебной тяжбы. Рядиться приходится лишь с негодяями. И, причем, не с одним. Все судьи поражены гордыней своей неприкасаемости. И судить они будут в пользу того, кто больше заплатил, или того, кто менее совестлив, более греховен, то есть никакой мнимой угрозы божественному статусу, напяленному на себя вместе с мантией, не представляет. Все суды корыстны. Но как же с этим мириться?
— Есть Высший суд, он и рассудит каждого в свое время. Так стоит ли тратить свои силы здесь, в этом суетном мире? — скорее предложил, нежели спросил худощавый.
— Так как же мириться с соперником своим? По башке ему дать, как следует, на том и разойтись? — удивился Илейко.
— А мне нравится такой выход, — засмеялся здоровяк.
— Или вот еще, — лив словно старался выговориться, пока не забыл. — Там же, в Евангелии от Матфея: 'Не прелюбодействуй (гл.5 ст. 27)'. А следом: 'А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (гл.5 ст. 28)'. Как же я могу не смотреть на женщину, да не восхищаться ею, ежели мне в моем положении ничего другого не остается? Мысли мои греховны, быть может, как может быть греховна женская красота. Но от мысли до действия — целая пропасть, зачастую непреодолимая. Обуздать свое вожделение — разве это грех? Да нет, думаю, обычное состояние. Так ведь тем и отличается Любовь от Дружбы, что в ней есть именно то самое вожделение.
— И как же тебя понимать? — поинтересовался худощавый странник.
— Да я сам себя не понимаю, — пожал плечами Илейко. — Видимо, прелюбодеяния бывают разные. В любом случае, как поступить, тебе позволит, или, наоборот, не позволит, совесть твоя. Она — мерило твоего поведения.
— Я всегда недопонимал некоторых людей, упивающихся своей святостью и лишающих себя добровольно некоторых органов, коими наделил человека Бог. Или они были не в состоянии с собою совладать? Так какие же они святые? Извращенцы, — хмыкнул здоровяк.
— 'Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои (гл.5 ст. 33)', — снова вернулся к своим рассуждениям лив, но его сразу же дополнил, продолжая, худощавый:
— 'А Я вам говорю: не клянись вовсе (гл.5 ст. 34)'. Конечно, зачем мнить о себе неизвестно что? Все в руках Господа. Человек полагает, а Бог располагает. Или, клянясь, люди пытаются уподобиться Всевышнему, предопределяя свою судьбу? Или просто лгут, но так, чтобы это слышали другие и подумали: ваа, какой гордый, за клятву и себя, и никого не пощадит!
Путники снова рассмеялись, смешно стало и Илейко. Наблюдая за своими гостями в момент веселья, он пришел к неожиданному выводу: эти двое, здоровый и худощавый — братья. Манеры у них одинаковые, да и схожесть какая-то имеется. Особенно когда смеются.
— Ну, а тогда ответь мне, что же означают слова: 'А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую (гл. 5 ст. 39)'? — внезапно спросил главный из странников, обращаясь к Илейко.
— Не могу быть уверен, но кажется мне так: каждый из людей может творить зло — от этого никто не застрахован. Нечаянно ударил подвернувшегося человека доской по голове без всякой задней мысли. Совершил зло, но не со зла. Тут же набежал народ, осерчал и навалял от души так, что и подняться-то сил нет. Вот они сделали это со зла, умышленно. А по большому счету что получается: увидев оглушенное тело, второй раз использовать проклятую доску, чтобы добивать несчастного, не стал. А досаженный человек лежит на земле, крутит головой, глаза — в кучу, но соображает: раз только единожды меня долбанули, значит не со зла. Пришел в себя, отлежался, обнялись с невольным обидчиком, тот доску свою от избытка чувств подарил, и расстались лучшими друзьями. Только один с косоглазием, а другой с ощущением виноватости. Вот я и думаю: чтобы определить природу поступка, надо заставить его повторить. Тогда всякие сомнения отпадут. Вот потом уже — мочи козлов!
Илейко замолчал, пытаясь угадать реакцию на свои слова.
— Ну, что скажешь, Петр? — обратился главный странник к здоровяку.
— Наш человек, чего уж там, — ответил тот.
