— А ты, Андрей?
— Согласен с братом.
Только тут до лива дошло, что странники ему так и не назвались, а он, успокоенный, что те знают, как его самого величать, имен-то и не спросил. Теперь, после продолжительной беседы, просить представиться как-то было неловко, да и незачем, пожалуй.
— Ладно, пора нам, похоже, — сказал, подымаясь на ноги, спутник Петра и Андрея. — Скажу тебе так: Библия — это кладезь мудрости, но самая ее первостатейная задача — заставить человека думать. Только тогда можно будет постигнуть смысл. Только тогда можно понять Истину. Пусть чистота твоих помыслов никогда не омрачится чужой черной волей. Тебе жить, тебе мир этот исправлять. Дай-ка нам на прощание браги выпить в честь праздника, и пойдем мы.
Илейко собрался, было, в дом ползти, чтобы принести напитку, да представил себе, как это нелепо будет выглядеть со стороны, поэтому предложил путникам не стесняться и самим войти в дом. Там на столе и бражка стоит, и еда собрана.
— Отец и матушка не будут против того, чтобы вы отведали угощенья, — сказал он. — А я, уж не обессудьте, не могу вам услужить: немочь у меня, как говорят лекари, ножная. С детства ходить неспособен. Да и летать тоже. Вот — ползаю, как змей, либо лазаю.
— А что же ты ничего не сказал, не пожаловался нам? — спросил Петр, тоже встав на ноги. Поднялся и Андрей.
— Так чего же мне вам жалобиться, люди добрые? — ответил Илейко. — Поди, у вас других забот хватает. Праздник сегодня, нельзя грустить.
— Вот и я думаю, что печали нет места, — сказал главный странник и подошел к ливу вплотную. — Давай-ка я посмотрю, что с тобой творится, если ты не против.
С этими словами он положил свою ладонь на затылок сидельца. Она была теплой, правда, недолго — через миг затылок начало обжигать. Но не так, как огнем, либо раскаленным железом, а будто паром в бане: горячо, но в то же самое время совсем не неприятно. Илейко подумал: 'Тридцать три года истуканом сидел'. А потом пришла другая мысль: 'А ведь я пойду!' И кто-то ответил, то ли вслух, то ли нет: 'Пойдешь!'
— Смотрите, парни, что носил с собою этот богатырь! — сказал целитель. В его руках был топор — обычный плотницкий инструмент. Уж когда он сумел углядеть его, невидимого никому, и, что самое главное — вытащить, Илейко не знал. Он и сам-то ни разу не видел, знал о существовании только по рассказам Стефана и Миши.
Андрей принял топор, покрутил его в руках так и сяк и заметил:
— Сдается мне, Учитель, не на него был заточен инструмент.
— Это точно! — согласился Петр, взяв, в свою очередь, плотницкое орудие. Он взвесил его на руке, хмыкнул и бросил в сторону реки. Топор, охотно кувыркаясь, полетел, на ходу накаляясь добела. Летел он долго, пока не полностью истлел в ночном воздухе.
— Вот и все — сгорел, будто и не бывало, — снова хмыкнул Петр.
А Илейко подумал: 'Бывало, черт возьми, бывало! Тридцать три года, три месяца и тридцать три дня'.
— Ну, раз ты нас не угостил, позволь нам предложить тебе чашу, — улыбнулся тот, кого назвали Учителем, словно прочитав горькие мысли лива.
Петр достал из своей сумы медную чашу, а Андрей налил в нее до краев из неизвестно откуда взявшегося сосуда красного вина.
— Выпей за Воскресение и не бойся ничего, — Учитель протянул чашу ливу и подмигнул.
'Волшебный Грааль', — почему-то подумал Илейко, осторожно принял емкость и выпил в несколько глотков все до последней капли. 'Во, вылакал!' — опять пришли посторонние мысли. — 'Даже вкуса не ощутил'.
— Встань и иди, — сказал Учитель.
Илейко встал. В далеком Храме народ запел 'Христос воскрес!'. Он сделал несколько шагов и остановился, в полном смущении.
— Что? — спросил Петр.
— Куда идти-то? — откликнулся лив.
Странники засмеялись, засмеялся и Илейко.
— Что чувствуешь? — справился Учитель.
— Эх, — ответил былой калека. — Чувствую силу великую. Кабы было в сырой земле колечко, повернул бы землюшку на ребрышко!
— Знакомое выражение, — усмехнулся Андрей. — Грек один сказал нечто подобное: 'Дайте мне точку опоры — и я переверну весь мир!'
— Вот что, — сказал Учитель. — Может быть, напоишь нас теперь хлебной брагой?
Илейко не заставил себя слушать повторение просьбы: впервые делая неуклюжие шаги, он готов был ходить куда угодно, лишь бы обретенный дар не пропал. Приложившись головой о низкий дверной косяк, он наполнил в доме ковш и вышел к людям. От удара головой косяк треснул, но лив этого не заметил. Зато заметили странники.
— Перебор, — сказал Петр.
Учитель принял ковш и налил из него в чашу ровно половину.
— Выпей, Чома Илья, во второй раз.
Илейко снова припал губами к емкости. 'Этак и опьянеть с непривычки можно', — подумалось ему. — 'Крепкую брагу наша матушка варит'.
— Ну как? — спросил Учитель.
— Да легче вроде бы стало, — сделал удивленное лицо лив. — И дышать, и плечи можно расправить — будто крылья выросли.
— Получил ты силу великую, — сказал Петр. — Правда, сначала — превеликую. Но ты уж не обессудь. Руки и туловище свое ты сам силой налил, изо дня в день борясь с неподвижностью. Вот мы и переборщили слегка. Но теперь — все в порядке. Мощи твоей убавилось ровно наполовину, но зато будешь чувствовать себя человеком.
— Быть тебе, Илейко, знатным воином, — добавил Андрей. — Видать, судьба такая. Смерть тебе в бою не писана. Смотри, не заставляй нас краснеть за твои поступки.
— Так я…, — начал лив в смущении.
— Понимаем, понимаем — всякое в жизни бывает, но ты уж постарайся всегда слушать голос своей совести. Никогда не совершай того, с чем потом будет трудно жить.
— Однако же остерегись биться со Святогором, Самсоном, да с родом Микулы Селяниновича и Вольгой Сеславовичем, — предостерег Учитель.
— Да я вообще биться ни с кем не хочу, — пожал плечами Илейко. Голова у него шла кругом, то ли от выпитой бражки, то ли от счастья. Он не мог сейчас трезво рассуждать, слова калик-странников были понятны, но воспринимались не совсем. Будто они относились к кому-то другому, не к нему, убогому тахкодаю. Над землей поднялся туман, и ночь каким-то образом сохранила тепло. Издалека слышался перезвон колоколов — праздник набирал размах. Но странно — вся радость от торжественности момента требовала уединения. Илейко настолько привык к одиночеству, что делиться восторгом ни с кем не хотел. Ему надо было свыкнуться с мыслью, что теперь все будет по-другому.
— Что ж, поживем — увидим, — проговорил Петр. — А теперь тебе надо отдохнуть.
— Перед подвигами ратными? — спросил Илейко.
— Перед подвигами ратными, — засмеялся Учитель. — Будешь спать богатырским сном, пока не выспишься. Только во сне ты сможешь пережить всю боль, что обрушится совсем скоро на твое тело. Выздоровление не бывает без борьбы. А борьба зачастую не бывает без боли.
— No pain — no game, — добавил Андрей.
Илейко и не заметил, как, сопровождаемый братьями-странниками, добрел он до своей кодушки (маленький домик, примечание автора). Учитель на прощанье махнул рукой и осенил крестом. То ли Петр, то ли Андрей проговорил: 'Набирайся сил, богатырь', и все звуки улетели прочь, оставив скручивающуюся в высокий гул ватную тишину. Он провалился в небытие, которое накатывало на него двумя постоянно
