верхняя часть короткой стены выворачивается из замков, что бревна уже не препятствуют прохождению внутрь и можно начинать танцы с оружием. Он еще надавил плечом, и стена начала рушиться самым безобразным образом, что, конечно же, не осталось без внимания у людей изнутри. Кто-то в ужасе закричал, когда в проеме в пыли обрисовалась громадная фигура воина с мечом наголо.
Сампса не стал представляться, он вообще не тратил время на грандиозность своего явления. Суоми начал движение, снеся, походя, голову с плеч первого же попавшегося человека с копьем. Вырвавшийся фонтан крови только усилил эффект. Казалось, это сам грозный любимец бога золотоволосый Лемминкайнен (lemmen — любовь, в переводе, примечание автора), вершит свой суд над злодеями. Мало кто, из находившихся здесь по собственной воле, причислял себя к жертвам, разве что — жертвы обстоятельств. Но это уже не смягчающий фактор — каждый находит дорогу по себе.
Сампса, метался из стороны в сторону, врагов оказалось меньше на то количество, что было занято с пожаром, и на то, наиболее воинственное, что убежало на поиски злоумышленника за ворота. А с этим количеством он справлялся, даже несмотря на стремительную организацию отпора. Он не ведал того, что перед самими воротами тоже разгорелась схватка, организатором и идейным вдохновителем которой был практически безоружный Чома Илейко.
Лив успел добежать вовремя, еще на ходу лишившись своего плотницкого топора. Соглядатай с вышки, пометавшись по сторонам, побоялся спуститься вниз. Он как раз и был тем человеком, который определил траекторию полетов огненных болтов. Поэтому разбойник, ничтоже сумняшись, спустил с тетивы несколько стрел. Меткость у него была вполне пристойная, но Илейко ожидал такое приветствие и отклонился, не снижая скорости — помогли давние детские навыки уворачиваться от летящих предметов. Но далее оставлять в безопасности человека, не желающего упустить возможность воткнуть стрелу-другую в чужое тело, было бы крайне опрометчиво. Илейко метнул свой топор, что было совсем неожиданно для лучника. Плотницкий инструмент прилетел, перерубил натянутый лук и воткнулся по самую рукоять в грудь. Тетива успела хлестнуть по глазам стражника, но он ими уже не пользовался для того, чтобы видеть. Разбойник оказался вне своего тела, отброшенный ударом топора, и как бы он не хотел, но дальше у него был только один путь — на Суд совести. Скатертью дорога!
9. Казнь Соловья
Выбежавшие из ворот разбойники были люди бывалые, поэтому они без всяких команд растянулись полукругом, едва завидев несущегося к ним ражего детину, к тому же практически безоружного. Скрамасакс — не в счет, игрушка. Но Илейко считал по-другому. Оказаться в окружении пятерых вооруженных недругов не входило в его планы. Неискушенный в воинском деле, он прыгнул к тому стражнику, что набегал справа. Не просто прыгнул, а без церемоний бросился на землю, перекувыркнулся через голову и швырнул в лицо врагу выхваченную почву вперемешку с песком. Не самый разумный поступок, потому что, даже зажмурившись, можно опустить на голову противника меч и тем самым располовинить его. Что разбойник и сделал.
Однако, закрыв на миг глаза, он не заметил, что выставленный скрамасакс не просто парирует выпад, он еще и наносит свой. В итоге жестко отбитый меч одробил врагу руку, сам клинок поломался, а толстый, приспособленный в основном для колющих ударов нож ударил снизу вверх. Будь он в руках обычного человека, нанес бы царапину, но сила Илейки была никак не сравнима с заурядной. Распоров легкую кольчужную сетку и войлочную фуфайку под ней, он порвал все мышцы на животе и переломал ребра несчастному противнику. Тот от боли, взорвавшей весь подорванный подлостью и брагой организм, попытался сложиться пополам, но не успел. Илейко перехватил скрамасакс левой рукой, а правой захватил ногу покалеченного им человека.
Когда оставшиеся в невредимости разбойники перестроились, все-таки окружив лива, он оказался к этому готов.
— Эх, — гаркнул он и взмахнул правой рукой, в кисти которой была зажата чужая нога. Наверно, лучше бы было, чтобы нога оторвалась, но человек — не ящерица, ему трудно отбрасывать в случае опасности или ненадобности какой-нибудь свой член. И полетел скорбящий от боли и удивления безымянный негодяй, направляемый своей прочно крепившейся к телу ногой, к былым товарищам по гадости, подлости и трусости. Полетел и начал жестко их бить.
Так драться, конечно, не по правилам. Кистени или даже дрянные слэйвинские мечи должны быть установленных размеров. Биться чужим телом, по сути — тем же самым кистенем, только слегка гипертрофированным — это значит, надругаться над искусством войны. Хотя какое у войны может быть искусство? Остаться в живых — вот искусство.
Давно уже издох от получаемых побоев 'ручной' стражник, его голова разлетелась вдребезги от столкновения с подобной же, но чужой, ему отрубили одну из болтавшихся рук, но другая, подобно плети перебила шею еще одному разбойничку, а Илейко продолжал свою миссию. Он наносил окровавленным телом удары крест-накрест, кости ломали кости, разрывали плоть, вырывая крики ужаса из потрясенных врагов. Когда же в живых остался лишь один лив, он брезгливо отбросил останки своего 'кистеня' и повернулся к воротам.
Какой-то обезумевший от страха парень в обитой полосами железа шляпе набекрень пытался закрыть одну из створок.
— Чеботом! — кричал он, разбрызгивая слюну. — Он убил их чеботом!
Илейко не понял этих слов, вообще этот человек говорил на странном неузнаваемом языке. 'Может, слэйвинский?' — подумалось ему. Но дальше думать было некогда, нужно добивать врага.
В это же самое время Сампса, виртуозно орудуя своим полуторным мечом, приносил очередную жертву войне. Против него пытались выступить и с рогатинами, и с сетью, но ливонскую стихию остановить сложно, а укротить — никогда. В него кто-то выстрелил из лука, но суоми легко отбил пущенную второпях стрелу. Пожар тушить бросили — гори оно все синим пламенем!
Два неистовых воина устилали трупами свои дороги к центральной башне. Илейко подхватил где-то огромную суковатую дубину и крутил ею, как давешним телом первого врага. Пощады они не знали, как не ведали и страха. Опьянение битвой наступает тогда, когда есть ты, и есть враг. И никаких лишних переживаний: или ты его убьешь, или он тебя. Мочи козлов!
Но любое опьянение чревато похмельем. Чей-то визгливый крик: 'Выпустите на них детей!' больно резанул по ушам. Каких детей? На кого — детей?
И Сампса, и Илейко замерли в видимости друг друга. Где-то набирало силу пламя, которое неминуемо сожрет здесь все, если не продолжить тушить. Но бороться с огнем никто не собирался. Из-под земли раздавался тоскливый плач: 'Не губите, родненькие! Выпустите!' А откуда-то сбоку донесся крик: 'Плохие!'
Ливонцы оглянулись на него и даже попятились назад.
Из добротного дома выходили одинаковые люди. Точнее, это были парни и девки, с плохонькими мечами, с кривыми топорами — с чем попало. И самым страшным казалось то, что все они были на одно лицо.
— Юродивые! — крикнул Илейко.
— Юродивые! — согласился Сампса.
Они топтались на месте, по-дурацки смущенно улыбаясь, и невдомек им было, что делать дальше. Вроде бы и вышли для каких-то действий, а и позабыли уже, для чего. Вон, крайний, самый низкорослый, пустил пузыри изо рта и счастливо засмеялся, увидев отблески разгорающегося пламени на соседней стене.
— Паха (плохо, в переводе, примечание автора)! — прокричал тот же голос. На сей раз удалось разглядеть здоровенного мужика с залитым кровью лицом. Он сидел на земле, прислонившись спиной к срубу и поддерживая голову руками.
— Плохие! — в один голос промычало юродивое воинство, и они все разом подняли свои нехитрые железяки, намереваясь напасть на ливонцев. Что с них, блаженных, возьмешь! Скверно было то, что за их
