— То, что твоя лошадь проявила беспокойство, поверь мне, уже ничего означает, — сказала Пленка. — Кем я была в иные времена, уже забылось даже мной. Теперь я другая. От прошлой моей змеиной сущности не осталось ничего, только след былой личины. Теперь же я — личность. Прошлое, конечно, никуда не отпускает, морочит голову таким вот ясновидцам, как ты, да еще всякой твари бессловесной. С этим надо мириться и жить дальше. Что было — уже не изменишь. Влиять можно только на будущее.
— Сами-то мы не местные, — вдруг, вырвалось у лива, вроде бы и ни к месту, и он густо покраснел. Хотел пошутить, но вышло неловко. — Простите.
— Очень я мечтала когда-то иметь два колена, как у всех вас, — не улыбнулась хозяйка. — Все мы — твари Божьи. Изменила я свою судьбу, изменила себя, вот только кое-что осталось прежним. Например, любой из нас, в том числе даже такая ренегатка, как я, можем чувствовать иначе, чем человек и, соответственно, знать от этого чуточку больше. Чома Илейко, ты даже не представляешь, что за участь тебе уготована! Быть защитником — тяжко, потому как защищаться приходится всегда, в первую очередь — от себя самого.
— Вообще-то, даже ты, Ленка, этого не представляешь, — ответил лив. — А по поводу защитника — я бы высказал сомнение. Я — нападающий. Затем к Святогору и пришел. Надеюсь, не ошибся домами? Здесь проживает упомянутый метелиляйнен? Если нет — я пойду. Даже рыбы вашей кушать не буду и в камушки драгоценные на солнце глядеться. Вообще, у меня лошадь не кормлена.
Пленка подошла к нему очень близко, заглянула в глаза, долго не отрывая своего взгляда, потом отвернулась, словно что-то высмотрев. Илейко даже потрогал себя за лицо: все ли в порядке, может, нос сажей испачкан? Очень сложно разговаривать с сильными и властными женщинами, какими бы красавицами они ни были. Пес его знает, что у них там на уме. Как задавит своим интеллектом, так и глазом моргнуть не успеешь, а уже проклянешь себя не единожды за слабоумие. С такой только в родстве можно состоять, либо жить всю жизнь под одной крышей, как Святогор.
— Я, да будет тебе известно, сквозь рубин смотреть не могу, — прервала мысли лива Пленка. Чувствовалось, что она умеет общаться с людьми. С теми, кто не успел разбежаться. — Зато на небо — сколько угодно.
— Очень рад за тебя, — пробурчал Илейко. — У меня, как видишь, тоже так, только наоборот.
— Твои глаза — синие, потому чувствительны к этому цвету.
Она замолчала. Наверно, настала очередь лива что-то сказать. Не пытаясь быть оригинальным, он выдал:
— А твои глаза — красные, — произнеся эту фразу, он удивился сам. — У тебя глаза красные? Как это?
Волков, как и нечисть, обкладывают кумачовыми флажками. Волки это дело очень не любят. Но у них цвет глаз — какой-то желтый. А в темноте кажется красным. Может быть, так дело обстоит и с Ленкой? Так не похоже она на волка — кое-чего не хватает. Шерсти на ушах, например. Тогда — нечисть. Разве это возможно?
Последний вопрос, вполне вероятно, он задал вслух, потому что Пленка на него ответила:
— Возможно. Нечисть достаточно спокойно уживается с людьми ли, с великанами ли, да хоть с кем. Это метелиляйнены не могут. Они не терпят фальши и обмана. Поэтому-то они и обречены на вымирание. Кончилась их эра, они теперь словно не от мира сего. Ты уж не обессудь, что проверяла тебя на твою породу. Места у нас совсем дикие, людям здесь делать нечего. Может быть, это Горыныч кого на старости лет нанял мужа моего извести.
— Змей Горыныч? — на всякий случай переспросил Илейко.
— Он самый. Племянник мой.
Лив совсем запутался: Святогор живет с нечистью, при этом еще и воюет с кровным родственником жены, да, вдобавок, является авторитетом среди знающих честных людей. Получается, Святогор совсем не святой, просто живет при святом месте. Настоящими святыми могут быть только люди, бросившие к чертям собачьим все блага, предлагаемые им, в том числе — и нечистью, и живущие, творя только добро. Будучи отшельником, это делать не очень сложно. Зачем же тогда попы объявляют святыми всякую дрянь, сколотившую себе имя и состояние на горе и страданиях остальных людей? Наверно, для того, чтобы не отстать от жизни, которая, в свою очередь, диктует свои законы, свою корысть.
— Послушай, Ленка, а какая корысть у твоего мужа быть здесь? — спросил он.
— Никакой, — ответила та. — Поэтому он и есть Святогор.
В это время на крыльце раздались шаги, уверенные и хозяйские.
— Кто же это у нас гостит? — с порога спросил, пряча улыбку в усах, совершенно седой великан, еще не видя человека.
— А откуда ты знаешь? — словно бы расцвела Пленка, тоже улыбаясь.
— Так ты его хоть в карман посади, а я все равно учую. По запаху.
Илейко, будучи за углом печи, озабоченно поднял руку и понюхал у себя под мышкой. Что же такое — метелиляйнены, как собаки, людей за версту чуют?
— Он просто лошадь мою заметил, — сказал лив, выходя из своего угла. — Здравствуй, Святогор!
Потом они не спеша обедали, в то время как Пленка им прислуживала. Святогор казался довольным отчего-то, словно сделал для себя, наконец-то, какой-то важный вывод. Даже привет и наилучшие пожелания от Мики Селяниновича на фоне этой скрытой радости никак не проявились. Пленка, чувствуя настроение мужа, вся светилась. Мужчины пили бражку, а хозяйка, нисколько не чувствуя себя лишней, рассказывала им про цвета и оттенки.
— У черного, либо белого цвета нет своих оттенков. Все просто, — говорила она. — С другими цветами все обстоит не так. Особенно с синим (sininen, в переводе, примечание автора). Что бывает синим?
— Море, — сказал Святогор.
— Небо, — добавил Илейко.
— Глаза, — вставил метелиляйнен.
— Тоска, — не сдавался лив.
— Нет, — возразила Пленка. — Тоска — она зеленая.
Наступила пауза. Илейко думал, но ничего не думалось. Хотел сказать 'иней', но сдержался: пускай в этой замечательной и познавательной игре в слова выиграет семейный коллектив.
— Эх, вы, — промолвила хозяйка, впрочем, без всякой укоризны. — Самое главное-то вы и не сказали. Синяя — это птица. Птица счастья.
— Ура, — ответил Святогор, разливая бражку.
— Птица счастья завтрашнего дня — выбери меня, — добавил лив, прислушиваясь к своим ощущениям: рыба в желудке начинала бить хвостом, плавая в море браги — кружки здесь были серьезными. Конечно, все цвета взаимосвязаны. Вон, радуга-дуга какая красивая! Красный плавно и незаметно переходит в синий. А при наложении друг на друга всегда можно получить черный.
— Синий — это единственный цвет, который присущ счастью. Тогда зачем же слэйвины допускают и настаивают на его дроблении? Оттенки есть у всех цветов, но не все из них имеют названия. Их название 'голубой' даже не переводится ни на какие прочие языки. Чтобы привнести дополнительную мерзость в понятие 'счастье'? Чтобы людям казалось, что в каждом счастливом моменте обязательно есть гадость?
— Какая мерзость и гадость, Пленка? — поинтересовался Святогор.
— Погоди, они обязательно привяжут к этому слову нечто постыдное, нечто отвратительное, нечто неестественное.
— Зачем? — удивился Илейко.
— Да затем, — печально улыбнулась хозяйка. — Чтобы отвратить всех вас от истины. Чтобы само понятие Птицы-счастья приобрело дурной оттенок и, в конце концов, укрепилось в сознании: счастья — нет. А раз его нет — нет и Надежды. Без надежды человек жить не может. Он ее будет искать, даже там и у тех, кто по сути своей занимается как раз обратным: убивает ее своей ложью.
Наступило молчание. Святогор, откинувшись на спинку своего персонального, сделанного из дуба,
