загадочными находками.
— А можно? — теперь уже Святогор пытался рассмешить лива, и тот сделал приглашающий жест рукой: прошу, мол.
Великан, кряхтя, как дед, поднялся на ноги и начал осторожно спускаться, бормоча про себя: 'Ничего не понимаю. У них сегодня День Открытых дверей?' Никаких позывов остановиться, повернуть обратно, а то случится что-то ужасное, не ощущалось. Да, вообще, никаких страхов. А из беспокойств — смотреть под ноги, чтобы нечаянно не упасть. За все время, что он осел невдалеке, такого не было никогда. Конечно, заглядывал на Арантрату Святогор не каждый день. Но всегда, забравшись на вершину одного из шести круглых мшистых камней вокруг, волны страха накатывали неумолимо. Одна — за другой, и одна — краше другой.
Наконец, впервые, ему удалось увидеть то, что всегда было скрыто от взгляда. А смотреть-то было, собственно говоря, не на что: потянутые от времени мхом и ягодниками бревна, настолько древние, что дерево превратилось почти в железо. Не сгнило от дождей и вьюг, а наоборот уплотнилось. А вот само железо, некогда бывшее скобами в местах стыков, превратилось — нет, конечно, не в алмаз или корунд — а в труху, имевшую форму и былой объем. От щелчка ногтя она ломалась с сухим звуком и запросто перетиралась в пыль, стоило только надавить пальцами.
Илейко показал на фигуру, образованную бревнами в центре, формой напоминающую гигантский гроб.
— Словно для гиганта даже среди метелиляйненов, — сказал он. — Как есть — каменный гроб без крышки.
Святогору захотелось узнать, каких же размеров мог достигать тот, что мог бы вместиться внутри. Он прилег, вытянувшись во весь свой богатырский рост, хотя прекрасно понимал, что диковинная форма — всего лишь результат хитросплетения уложенных неведомым архитектором бревен.
— А ведь, как пить дать — гроб, — сказал, отойдя назад для лучшего обзора, Илейко. — Только таких, как вы — двое нужно, или даже двое с половиной.
— Сколько огороженных бревнами фигур-то получается? — внезапно спросил Святогор, не пытаясь сам подняться. Ему почему-то было комфортно вот так лежать и смотреть в бездонное небо над головой.
Илейко пересчитал, обходя и перешагивая через окаменевшие бревна.
— Шесть треугольников, — сказал он, наконец, закончив. — Да шесть иных форм по краям.
— Да шесть сфер, поддерживающих этот Ковчег, — добавил Святогор. — Шесть — шесть — шесть. Число Зверя.
Голос его звучал все слабее и слабее, будто метелиляйнен засыпал.
— Погоди, погоди, какой Ковчег? — спросил лив, но великан ничего не ответил. Он закрыл глаза, и лицо его сделалось покойным и расслабленным. Казалось, он просто уснул, потому что устал. Даже прихрапывать начал. Илейко удивился: никогда не водилась за Святогором такая привычка. Он прислушался и внезапно понял, что это не храп — это поскрипывание и треск. Он сам по себе не бывает, разве что, если ломается что-нибудь.
Словно в подтверждении догадки, треск перерос в единый грохот, и на том месте, где только что так покойно лежал Святогор, взметнулась пыль. Илейко бросился к образовавшемуся пролому, но еще одна доска, тонкая, как бондарный обруч, обвалилась вниз. Тогда он лег и пополз, как, бывало, делают на неокрепшем льду.
Святогор лежал ниже на пару шагов, на такой же ровной поверхности, и ноги его прижимала упавшая следом балясина. Он не шевелился, только глаза, бесцельно блуждающие взглядом по новому помещению, куда он попал, свидетельствовали, что падение его не убило. Илейко повернулся назад, чтобы взять из своего мешка веревку и с ее помощью вытащить великана, но его движение вызвало обвал еще одной балки — она упала на ноги чуть ближе к поясу метелиляйнена. 'Черт', — подумал лив. — 'Словно обручами прижимает Святогора к этому гробу'.
А великан не делал никаких попыток встать, освободиться от ненужной тяжести на ногах, он продолжал смотреть, но теперь его взгляд остановился на чем-то одном, пожалуй, не видимом в этом мире. Его губы зашевелились, и он заговорил, хотя вряд ли можно так назвать шепот, сорвавшийся с уст.
— Мир создан для счастья. Ни упертые метелиляйнены, ни подлые люди, ни коварная нечисть — никто из Божьих тварей не может его разрушить, как бы ни пытались, какого бы самозванца к себе в помощь не вызывали. Переполнится последней каплей чаша гнева Господнего, выплеснет он ее и забудет на время, как когда-то во времена Потопа. Лишь только Радуга будет напоминать всем живущим: есть еще время для счастья, только не несите горе ближним своим, ибо через них в Горе окажетесь сами. Смотрите на Радугу, люди, ваша эра наступает, помните, что ложь, тщеславие и гордыня никогда не останется безнаказанными (об этом и многом другом в моих книгах 'Радуга 1' и 'Радуга 2, примечание автора'). Ведь жизнь так прекрасна, когда никто не мешает жить!
Никто не слышал этих слов, но они не пропали впустую. Ничто в этом мире не приходит из ниоткуда и не уходит в никуда.
Илейко вернулся с веревкой, но едва он сбросил ее вниз, тело Святогора провалилось еще на один уровень, сверху нападали железными обручами доски, словно чиня препятствия для любого движения. Но метелиляйнен не шевелился, силы покидали некогда мощное тело, и он этому не противился. Где-то далеко остался отчаянный крик человека: 'Святогор!', настил вновь провалился, и свет в глазах великана погас. Он вздохнул последний раз, глубоко, словно пытаясь на вечность запомнить вкус воздуха. Но сердце, замедляя свои удары, все-таки вытолкнуло его обратно последним выдохом: 'Пленка!'
В тот же самый миг в усадьбе метелиляйнена женщина опустилась посреди горницы на пол, вытянулась во весь рост, улыбнулась этому миру в последний раз и закрыла навечно свои глаза. Сердце последним ударом обожгло разум мыслью: 'Святогор!'
Бог услышал молитвы: Святогор и Пленка умерли в один день. Их жизнь была счастливой, и даже смерть этого счастья отнять у них не смогла. Потому что смерть — всего лишь продолжение Жизни.
Илейко всматривался внутрь Ковчега — теперь он в этом не сомневался — но не видел ровным счетом ничего. То ли слеза глаз застила, то ли солнечный свет был не в состоянии пробить тьму веков, разделяющих человека Илейко Нурманина по прозвищу Чома и творение рук человека Ноя. Человека?
Илейко тыльной стороной ладони оттер предательскую влагу, проступившую в краешках глаз. Он пытался придумать, как бы так ему было сподручнее спуститься вниз. Оставить друга у него и в мыслях не было. В мыслях было другое: страх. Ему стало так страшно, как никогда раньше. Ноги и руки задрожали мелкой противной дрожью, по спине побежали мурашки, умываясь холодным потом, зубы клацали друг о друга так, что возникало подозрение — все это неспроста, все это нервное.
Лив не помнил, как оказался на вершине одного из круглых камней. Во рту пересохло, срочно нужно было выпить. Там, внизу, остался большой друг Святогор, там остался подпорченный Горынычем скрамасакс, там осталась целая эпоха великанов метелиляйненов. Илейко попытался снова спуститься, но не мог. Аранрата оправдывала свое название.
Отчаявшись до сумерек пробиться с разных сторон, лив, понурив голову, пошел в обратный путь. Что он скажет Пленке?
Эпилог. Илейко Нурманин по прозвищу Чома
Чем ближе он подходил к дому, тем сумрачнее становилось вокруг, тем сильнее разгоралось зарево за верхушками деревьев. Илейко не удивило зрелище догорающей усадьбы, его удивило несколько очень высоких женщин, сидевших прямо на земле, неотрывно глядящих на огонь. То, что они были высокого роста, он не сомневался: у Святогора и Пленки должны были быть высокие дети.
— Они умерли? — спросила ближайшая, практически не поворачивая головы.
— Да, — ответил Илейко. — Они умерли.
