В свободное время Брат Февраль часами бродил по городку и окрестностям, словно искал что-то. Женщины его жалели, а наш сосед – старик Слесарев - только фыркал: «Нашли кого жалеть! Я вот ему завидую». Голод, холод, война, болезни, бедность – старик Слесарев с радостью забыл бы, наверное, всю свою жизнь. Хотя был в его жизни период, о котором он вспоминал с восторгом и даже с нежностью. С конца июля 1941 до середины января 1942-го Слесарев служил в кремлевском полку и каждый день стоял в карауле у мавзолея. Тело Ленина тогда тайком вывезли в Сибирь, в Тюмень, но у мавзолея на Красной площади по-прежнему менялся караул, чтобы никто ни о чем не догадывался. Сталин был повелителем мечты, а Ленин ее хранителем. И каждый день Слесарев заступал на пост номер один, чтобы охранять эту мечту. Каждый день ровно за две минуты тридцать пять секунд он делал двести десять шагов от Спасской башни до мавзолея и замирал с винтовкой в руках. Он знал, что мавзолей пуст, и именно то вызывало у него восхищение. Охранять мумию Ленина или склад с тушенкой – это обычное дело, а вот стоять на страже пустоты – это уже подвиг веры, чистый абсурд и высший градус героизма. Потом его отправили на фронт. Слесарев воевал пол Сталинградом и на Курской дуге, дошел до Кенигсберга, был четырежды ранен и награжден, но все это не шло ни в какое сравнение с теми часами, которые он провел у мавзолея на страже пустоты, в одиночку противостоя всем смыслам мира…
А Брат Февраль – у него даже воспоминаний не было. Беспокойство – вот и все, что у него осталось. Иногда он останавливался перед аптекой или у старой ивы на берегу озера, замирал на несколько минут, словно пытаясь вспомнить, что в его прежней жизни могло быть связано с этой аптекой или с этой ивой, а потом шел дальше, волоча за собой тяжелую тень…
Тем летом мы взялись следить за ним. Нам вдруг пришло в голову, что Брат Февраль ищет клад. Ну да, клад. Сундук с золотом, например. Только этим и можно было объяснить его упорство, его кружение по окрестностям: старик пытался вспомнить заветное место, то самое местечко, где когда-то он зарыл сокровища. Откуда они взялись, эти сокровища, - об этом мы не задумывались.
Мы ходили за ним по пятам, и если старик задерживался где-нибудь, на берегу озера или в лесу, мы принимались копать в том месте: у нас при себе всегда была саперная лопатка.
Но никаких сокровищ мы не нашли.
В конце концов нам это надоело. Вдобавок одного из моих дружков отправили в пионерлагерь на два месяца, другого, который был хозяином саперной лопатки, родители увезли на юг. Компания распалась, я остался один.
Следил я за стариком теперь скорее по инерции. Занятие это было интересное: Брат Февраль кружил по одним и тем же местам, аптека, Восьмичасовая, огрызок моста, старая ива, низко склонившаяся над водой, лес на другом берегу, где с большим трудом можно было различить следы давнего строительства – оплывшие траншеи, полузаросшую просеку, прорубленную когда-то для прокладки узкоколейной железной дороги, куски ржавой колючей проволоки, въевшиеся в деревья, сгнившие ботинки зэков, автомобильное колесо на дне ручья…
Но однажды я застал старика в необычном месте. Впрочем, необычным оно было только потому, что Брат Февраль никогда туда не заглядывал.
Это была овальная поляна в лесу, засаженная молодыми елочками. Там пахло луговой клубникой и жухлой травой. На краю поляны высился кусок кирпичной стены, покрытой мхом и поросшей воробьиным виноградом, под которым угадывался дверной проем, - все, что осталось от дома.
Брат Февраль развел руками плети воробьиного винограда, протянул руку – гнилая дверь вдруг обрушилась, осев облаком пыли, и в его руке осталась только дверная ручка. Старик обернулся, обвел взглядом поляну, залитую предзакатным зеленовато-розовым светом, помедлил, опустился на корточки и закурил.
Вот и все, что произошло там, в том лесу.
Но лицо старика… Забыть его невозможно… оно изменилось, стало другим… До того оно было каким- то бесформенным, расплывчатым, мягким, а тут вдруг стало четким и ясным… Как будто он наконец вспомнил что-то важное, как будто смысл вернулся в его жизнь, хотя и не похоже, что это доставило ему радость…
Спустя несколько дней на него наткнулись дети, отправившиеся в лес по малину. Брат Февраль лежал у стены, увитой воробьиным виноградом, и сжимал в правой руке медную дверную ручку.
Чем же но поразил меня настолько, что я до сих пор не могу забыть об этом старике? Что же он вспомнил перед смертью? И тот дом… Кто жил в том доме? Что там было, на той лесной поляне? В Чудове никто этого не помнил, никто не знал. Но ведь было же там что-то. Тюрьма там была или больница, капище или храм, кровь или любовь – ну ее к черту, но ведь и она тоже, эта самая любовь, куда ж денешься. Что-то же важное там было, что-то такое, что наполняло жизнь человеческую смыслом, что-то такое, чего люди не могли забыть, на что оглядывались, как ребенок оглядывается на отца, пытаясь понять, правильно ли он живет, и даже когда от этого ничего не остается, сохраняется же память о том, что здесь что-то было, страшная, может быть, память, память с болью, ну что-то, без чего человек не может жить в мглистых глубинах зла и оставаться человеком, ну пусть это будет даже не память, не знание, боже мой, которое очень часто бывает невыносимым, а хотя бы просто – хотя бы только запахи луговой клубники и жухлой травы, пусть будет хотя бы только зеленовато-розовый божественный свет заката, но пусть будет и медная дверная ручка, сжатая в правой руке, да, и она – пусть и она будет…
Старик Сунбулов сдавал комнату украинцам, гуцулам, грузинам, армянам, азербайджанцам, туркам, камерунцам, казахам, гагаузам, пуштунам, узбекам и даже одному цыгану из Воркуты, но вот лилипутам – лилипутам не сдавал никогда. Лилипуты для него были существами вроде рыб или египетских мумий, которым, понятное дело, никакие съемные квартиры не нужны.
Этого постояльца сосватала старику Тамара, торговавшая на рынке сапожным кремом, шнурками, стельками и прочим обувным товаром. Тамара была соседкой, и иногда Сунбулов заменял ее за прилавком, когда старуха прибаливала.
Лилипут был мужчиной чуть выше метра ростом, с густыми черными бровями, грозно нависавшими над круглыми глазами, такими же блестящими и невыразительными, как пуговицы на его пиджаке. У него был морщинистый лоб, гладкие вислые щечки и девичьи розовые губы. Было в нем что-то кукольное. Кукла чуть выше метра ростом, в шляпе, при галстуке, в наглухо застегнутом пиджаке.
Огромный Сунбулов хмурил лохматые брови и вытирал шею платком. Он знал, сколько взять с армянина или даже с цыгана, но финансовые возможности лилипутов были ему неведомы.
- Жорж, – сказал карлик внушительно, протягивая старику руку. – Просто Жорж.
Рука у него оказалась сухой и крепкой. Он сразу, не торгуясь, отсчитал старику пятнадцать тысяч вперед, надел черные очки, подхватил потертый саквояж и двинулся за Сунбуловым, который повел его дворами к своему дому.
Старик чувствовал себя неловко в компании карлика, словно Жорж был проституткой, негром и одноногим инвалидом в одном лице.
- Тебя как зовут? – спросил карлик.
- Михаил, – ответил старик и повторил громко и отчетливо, как говорят с иностранцами и слабоумными: – Ми-ха-ил! Сун-бу-лов! Это фамилия такая – Сун-бу-лов! Фа-ми-ли-я!
- Ага, – сказал карлик. – Пить-то пьешь, фамилия?
- Выпиваю, – ответил старик. – А ты сюда торговать, что ли? Чем торгуешь-то?
- Понедельниками, – сказал Жорж.
Старик хохотнул.
- Ну и как, берут?
- Плохо. Всем воскресенья подавай, да подешевле. И чтоб без креста и крови.
- Какого креста?
- Шучу я, фамилия.
- А. Пришли.
