– устроили, – простонал он, – потому что устроили, я дитя собственного невежества!
– ну что ж, попробуем докопаться до сути, – сказал я, продираясь горящим угольком до самой мякотки.
КОКТЕЙЛИ
– боже, милостивый боже, – скулил он.
– почти каждый человек не сомневается в бесспорности своего слабоумия, но кто выживет в резком холодящем сиянии своего сногсшибательного гения-еврения?
– только ТЫ, Чарльз Буковски!
– ты выдающийся человек, Максфилд, – сказал я, вынул сигарету, понюхал, нет, не понюхал, а отшвырнул прочь. – ебать-колотить, ну, ты дал стране угля, парень, – приободрил я его, – присаживайся.
– да ладно тебе, – сказал он. я сел и начал излагать:
– вот сейчас ты с легкостью поймешь Камю, если внимательно будешь следить за моей мыслью, брукк, банко, сестина-вик и все такое, великий писатель, да, но и он облажался.
– что еще за викня… это что еще за хуйня?
– это я про его письма в «Комба», про его выступления в обществе французской дружбы, про его заявления в доминиканском монастыре на бульваре Латур-Мобур в сорок восьмом году, я про его ответ Габриэлю Марселю, я про его речь на бирже труда десятого мая пятьдесят восьмого года, а также речь от седьмого декабря пятьдесят пятого на банкете в честь президента Эдуардо Сантоса, редактора газеты «Эль тьемпо», выдворенного из Колумбии диктаторским режимом, я про его письмо, адресованное Азизу Кессу. я про его интервью, опубликованное в «Дэмэн», выпуск за двадцать четвертое – тридцатое октября пятьдесят седьмого года.
– а я про большой облом, провал позиции, обсос и обсер. он умер в автомобиле, а за рулем не сидел, это здорово – быть отличным парнем и участвовать в общественной деятельности; и совсем другое дело, когда уродцы вроде тебя плюют на могилы великих общественных деятелей прошлого, большое становится отличной мишенью для мелких людишек – людишек с оружием, печатными машинками, анонимками, подкинутыми под дверь, в погонах, с дубинками, собаками, все эти причиндалы мелких людишек тоже работают.
– да отъебись ты, – сказал я.
– тривиальный гнев, как и тривиальные бляди, исчезает с первым октябрьским лучиком солнца, – ответил он.
– звучит здорово, а как насчет нетривиальных?
– та же история.
– господи, – сказал я. – боже мой.
– знаешь, честное слово, – сказал он и пристроил свою голову (не руку, учтите) мне на колено, – я не знаю, почему устроили облаву в «Тарараме».
– мог Камю заказать? – спросил я.
– что?
– облаву в «Тарараме».
– черт, нет!
– а иметь свое мнение на этот счет?
– черт, да!
мы надолго замолчали.
– что же нам делать с этой дохлятиной? – наконец спросил я.
– я уже делал, – отозвался Максвелл.
– я имею в виду, сейчас.
– сейчас твоя очередь.
– ладно, забудь.
и снова мы сидели в тишине и таращились на труп.
– чё бы тебе не позвонить Штайнфелыу? – предложил Максвелл.
– «чё бы»?
– ну да, чё бы и нет?
– кончай меня бесить.
я поднялся наверх и снял трубку с крюка, по всей Америке все уже заменили свои телефонные аппараты, и трубки покоились себе на рычажках, никаких больше крюков – лишь у этого уебища трубка болталась на крюке, как огромная обмякшая елда негра, короче, я взял эту елду в руки, она была вся липкая от пота, естественно, с прилипшими ошметками спагетти, или как там пишется это слово, – усохшие червяки, которые проиграли в последнем забеге.
– Штайнфельт, – сказал я в трубку.
– кто победил в девятом? – спросил он в ответ.
– в упряжках или под седлом?
– в упряжках.
– Джонбой Стар, выставлялся за пять косых, шел за шесть в Спокейне с Асафром, сначала стартовый номер восемь, ставки шесть к двум с половиной, потом стартовый номер двойка, с Джеком Уильямсом. утром значился четвертым, на открытии считался семь к двум, на старте упал до двух к одному, победил легко.
– тебе кто приглянулся?
– Смоук Концерт.
– ну что там за хрень у вас?
– кролик пердолит не по-детски, – повторил я.
– кончай педика в мелкие дребезги, – повторился Штайнфельт.
– наружка, – сказал я, – духи на хвосте, пасут конкретно.
– нахуй пошел, вдогонку, – сказал Штайнфельт и повесил трубку.
а я, я вернулся вниз, я, я, я вернулся, если вернулся, значит, бенко банко сестина-винк вик. из радиоточки звучали «Фанфары для простого человека» Копленда. Максфилд снова отсасывал у трупа, облепленного насекомыми.
я понаблюдал за ним некоторое время, потом сказал:
– друг мой, работа наша не из легких, и круги наших судеб еще не сомкнулись, думай об Африке, думай о Вьетнаме, думай об Уоттсе и Детройте; думай о «Бостон ред сокс», о Лос-Анджелесском околичном музее, то есть я хотел сказать – окружном, вообще думай о чем-нибудь, например, о том, как ты дерьмово выглядишь в зеркале жизни.
– кайф, – сказал Максфилд.
закат Европы был передо мной, ну дай мне еще хотя бы десять лет, всего лишь десять лет. уважаемый Шпенглер. Освальд? ОСВАЛЬД??? Освальд Шпенглер.
я отошел, присел на стиральную машину и стал ждать.
садись, Теленочкин. спасибо, сэр.
не стесняйся, вытяни ноги, вы очень любезны, сэр.
Теленочкин, я так понимаю, ты пишешь статейки о справедливости и равноправии, а также о праве каждого на благополучное существование. Теленочкин?
да, сэр?
ты действительно думаешь, что когда-нибудь в мире восторжествует всеобщая и осознанная справедливость?
нет, сэр, что вы!
так зачем же ты пишешь такое говно? плохо себя чувствуешь?
последнее время я чувствую себя как-то странно, сэр. будто я схожу с ума.
пьешь по-черному, Теленочкин?
конечно, сэр.
и балуешься сам с собой?
постоянно, сэр.
