— Вовсе нет! — воскликнула она. — Почему вы так предположили?.. Мне случается возить людей туда-сюда… это дает мне немного на карманные расходы… А иногда я присматриваю за детьми, день-два… иногда дирекция просит меня почитать кому-нибудь, проводить к врачу, в церковь… Похоже, я на хорошем счету. И с рекомендациями, само собой разумеется.
— Вы студентка?
— Была. Не захотела продолжать.
— Ваши родители живут в Монтрё?
Она засмеялась.
— Угадайте, — сказала она. — В Саскачеване, в Канаде. Вы любите снег? Пургу?
— Вы что, захотели увидеть Европу? — спросил Арам, вспомнив про объявления, публикуемые в «Гостеприимстве», и подумав, не началось ли приключение Ретны именно таким образом. Но тогда почему Монтрё, а не Рим или Париж?
— Это из-за одной молодежной группы симпатичных мальчиков и девочек, которых я встретила в Шенноне, в аэропорту, и которые направлялись в Швейцарию на концерт кельтской арфы. Они потом уехали в Коннемару, а я осталась здесь.
— Очень привлекательный уголок, — сказал Арам. — Праздник нарциссов. Золотая Роза. Здесь редко давят собак. Навалом стариков. Здесь довольно мало самоубийств. Вы знаете Стоуна?
— Ансамбль?
— Нет, писателя. Ирвинга Стоуна, боже мой!.. Ирвинг утверждает, что Монтрё не имеет себе равных по части поддержания людей в форме и что здесь никто не умирает. Это как Ирландия, ваши друзья, должно быть, вам это говорили: там тоже никто не умирает, просто превращаются в призраки. Я мог бы рассказать вам историю, которая произошла со мной в Уиклоу… но, очевидно, в другой раз.
В этом месте растительность образовала нечто вроде темного туннеля. Она подождала, пока они из него выйдут.
— Теперь у меня здесь комната… однокомнатная квартирка… неплохая… и вот эта работа здесь… уже вторая с тех пор, как я в Швейцарии.
— А вы приехали?..
— Год назад. Почти год.
Она приехала вскоре после его последнего приезда в «Ласнер»; через несколько месяцев после того, что произошло в Гштаде.
— А что вас еще интересует помимо этого?
— Путешествия!.. Банально, я понимаю… То же, что вы говорили про ваш сон.
Она прошла немного вперед, думая, что он задержался, чтобы помочиться. Однако он облокотился о перила и смотрел на какие-то заросли травы метрах в тридцати, на другой стороне дороги. Ретна возвратилась к нему и прислонилась спиной к перилам, лицом к озеру.
— Вы бы никогда не поверили, я прожил здесь до одиннадцати, почти двенадцати лет.
— И были счастливы?
— Как может быть счастлив гамен. Здесь так говорят, гамен. Только потом все кончилось довольно плачевно. Ссора… с одним человеком, которого я тогда любил.
— Такое не забывается, — сказала она.
— Совершенно дурацкая история… Тут была оранжерея, — начал он, — и я застал… Только зачем я все это рассказываю?
Внезапно у него возникло ощущение, что с момента своего возвращения он попадается во все эти воспоминания, как в сети.
— Слишком счастливое детство, это всегда заканчивается каким-нибудь фиаско, — сказала она несколько назидательно. — От него остаются только комплексы или сожаления. Зачем к нему возвращаться?
— Это вы, — заметил ей Арам, — это вы повели меня в ту сторону. Тогда вот это нагромождение обломков и ежевики, которое вы видите, называлось Гравьером.
И он добавил почти с яростью:
— Чего они ждут и не сносят эти развалины?
— Не думаю, чтобы они собирались делать это, — спокойно возразила она. — Прежде всего, это не развалины и там нет никаких обломков… Рядом с отелем, как можно!.. Они даже оборудовали там комнаты для персонала, находящегося на стажировке, для молодежи, кончающей школу гостиничного дела. Одну из них могла бы получить и я.
— Вы?
Подобный вариант ему показался поразительным, удивительно неуместным, хотя он и не смог бы объяснить самому себе причину такой самопроизвольной негативной реакции. А Ретна продолжала свои объяснения, не догадываясь о том смятении, которое вызвала в нем.
— Только мне не хотелось быть все время в их распоряжении… быть обязанной тотчас отозваться, если у кого-то из клиентов вдруг появится приступ тоски и он попросит, чтобы кто-нибудь составил ему компанию. Почему вы называете это развалинами? Здесь вполне можно жить, даже не без уюта. Правда, комнаты действительно немного тесноваты…
— В мое время они не были тесными! — вступился он, готовый защищать свое прошлое от намерений обосноваться там вместо него и оценивать все с помощью критериев, отличающихся от его собственных.
— Стены ведь с места не сдвинулись, — сказала она. — Во всяком случае, я предпочла найти жилье в городе.
Этот легкий разлад вызвал в нем нечто вроде раздражения. Ретна в конце концов это осознала.
— В один прекрасный день картины детства нас покидают, — заметила она. — Места тоже. Вещи приобретают иной смысл. А не поговорить ли нам лучше об этом художнике, которого вы знали, о Джузеппе Боласко.
— Попозже, — сказал он.
Они оставались в тех же позах, и их профили были повернуты в разные стороны: он по-прежнему стоял облокотившись, рассматривал заслоненный ночной растительностью фасад, который когда-то был домом Эрмины и из которого дирекция сделала нечто вроде dormitory[59] для молодых стажеров, а она, прислонившись к перилам спиной, смотрела на огромную черную поверхность, где ничего не отражалось и где ее взгляд тоже терялся.
Арам выпрямился. Потом, через минуту, он положил правую ладонь на перила, но так, чтобы удержать Ретну рукой в случае, если бы она попыталась увернуться или убежать. Она не сопротивлялась. Они даже почти не приблизились друг к другу. Их позиция оставалась какой и была: взаимно смещенной, как в какой-нибудь неустойчивой промежуточной фигуре танца, перед сменой ноги, позволяющей образовать новую фигуру. Ничего необратимого еще не произошло. Через два-три дня Ретна отправится с этим парнем на Родос, а когда она вернется в Монтрё, его здесь уже не будет. Нечто вроде балетного па, когда партнеры попеременно проходят друг перед другом.
Однако он чувствовал желание приблизить к себе это лицо, ощутить это почти сливающееся с ночью дыхание. И мгновение все длилось, как в тех картинах воспоминаний, когда крошечная частичка времени останавливается и вопреки течению навсегда остается на месте.
— Ну а Шинкер?
Не то чтобы он стремился иметь полную ясность в этом вопросе. Она могла отказаться отвечать, могла ответить, что ей будет угодно. Приятель! Одним больше!.. В отношениях, которые завязываются теперь между молодыми людьми, они отбрасывают все, что им мешает: и табу, и все остальное вместе со словами, лишенными значимости, лишенными контуров. Причем все это для того, чтобы не чувствовать себя невольниками слов — только поступки, не имеющие значения, ни к чему не обязывающие, не несущие на себе печати определенности, поступки, ставшие как раз самым малым из того, что они требуют от свободы, за которую она даже не дают себе больше труда ратовать.
— А как Шинкер? — повторил он.
— Ничего, — ответила она.
Ответ, которого он ждал, нечто вроде надписи на облаке. Однако за этим сразу же последовало
