уточнение, произнесенное таким обезоруживающим тоном, что вполне могло соответствовать истине.
— Он не интересуется девушками. К нам должен присоединиться его друг.
Эта фраза открывала ход в зыбкой почве, углубляться в которую ему не захотелось.
— Я очень люблю Эрика, мы прекрасно ладим друг с другом. Он вовсе не такой, каким вы, должно быть, его представляете, он серьезный и надежный. И абсолютно не манерный. А что касается его друга, так это один из тех музыкантов, что я встретила в Шенноне. У них все хорошо.
Давая все эти дополнительные сведения об Эрике, она стремилась отодвинуть в сторону перфокарту, соответствующую «юноше, который не интересуется девушками», в маленьком персональном computer[60] Арама, выдающем на каждое слово соответствующую прописную истину. Каким виделся ей он, Арам, что она так старается прояснить для него эту проблему и ввести его в курс новых реалий? Степенным буржуа, приехавшим провести несколько часов своей жизни в этом спокойном уголке? Сорокалетним мужчиной, не совсем смирившимся с переходом в новую возрастную категорию?
Ему вспомнилось высказывание Боласко о гомосексуалистах: «Они осуждены на молодость. Молодость — это их гетто!» Эти молодые люди, вероятно, тоже осуждены на молодость. Ничего нового в том, что касается их, нет.
Однако эта столь прямая манера высказываться, эта несколько авторитетная манера Ретны избавлять от предрассудков, которых у него и так уже давно не было, являлась также и средством не касаться основного, не растрачивать на бесполезные маневры сближений то, что и для того и для другого уже существовало. А что касается остального, что касается деталей, то у них впереди была вся жизнь.
Они в молчании продолжили свою прогулку до первых лодок, вытащенных на берег и стоящих в чинном порядке. Миновав их, они прошли еще немного вперед, а потом свернули на понтон. Скамейка, такая же незатейливая, как табурет для дойки коров, стояла по-прежнему, на том же месте. Арам прислонил ее к перилам и, проверив ее устойчивость, сел первым. Ретна сняла куртку и, сев следом, набросила на их сблизившиеся теперь плечи куртку Эрика. Все эти барки, неподвижно лежащие на берегу или пошевеливавшиеся на воде, напоминали животных, расположившихся в парке. От сырости вокруг двух бакенов перед фарватером образовался ореол. Эти огни притягивали к себе их взгляды. Ей не понадобилось напоминать о своей просьбе. Он сам начал рассказывать про Боласко.
Поднявшись к себе, он тут же заснул как убитый, совсем забыв, что ему должна звонить Дория. Голос доходил до него из неведомых далей. Как Дория ни кричала, спрашивая, что с ним происходит, как и с кем он сумел так набраться, упрекая его в том, что сегодня вечером он куда-то совсем пропал и даже не оставил для нее никакой информации на коммутаторе, ему никак не удавалось соотнести себя со всем тем, что она вываливала ему на голову, со всеми теми gossips,[61] ходившими в связи с премьерой фильма.
Но разве события истекшего странного вечера выглядели более вразумительными? Сначала этот фильм, потом прогулка. Час, проведенный на понтоне. Впечатление, когда просыпаешься так внезапно, такое, будто плаваешь среди лодок. Припомнился вкус губ Ретны… Расстались они, как и было задумано, по-приятельски. И он ничего не предпринял, чтобы что-то в этом изменить. Он так и не понял, сам ли он включился в ее игру, где уже был Эрик, а может быть, и кто-то еще, или, наоборот, это она включилась в его игру, в которой уже участвовала Дория. Весь вечер она была и досягаемой, и недоступной одновременно, а потом разговор перешел на Джу, и, кажется, этот персонаж привел ее в восторг. Впрочем, во время этого дурацкого фильма, когда он наблюдал за ее реакцией, у него уже возникало такое впечатление, и сейчас он опять спрашивал себя, не самое ли для нее главное, чтобы ей рассказывали истории. Безразлично какие. А потом они расстались, чтобы не разрушать чары. Если бы он попросил ее остаться, то сейчас пришлось бы ей объяснять, кто такая Дория. И тут ему бы никак не выкрутиться. Зачем сводить людей, у которых нет ничего общего? В Ретне ему нравилась ее предрасположенность к молчанию, чарующее присутствие невыразимого. Сразу, с самого начала, между ними уже существовало нечто вроде пакта. Он, казалось, столкнулся с чем-то таким, чего в его жизни еще никогда не было. И ему, похоже, хотелось сохранить перед собой возникший мираж, не ускоряя хода событий. Каким образом можно так интенсивно чувствовать присутствие человека, еще даже в нем не разобравшись?
На том конце провода по-прежнему суетилась Дория. То был голос звезды перед микрофоном, который барахлит, голос, подкрепляемый мстительными взглядами в адрес техников, чтобы они «поколдовали» со звуком. И хотя Арам говорил ей, что хорошо ее слышит, она продолжала бушевать.
— Я устроила гадание на картах. Представляешь, здесь есть одна Рая, просто потрясающая.
— Одна Рая?..
— Да, одна ясновидящая! Мне ее представила принцесса.
— Какая принцесса?
— Ну ты проснешься наконец?
— Какое название?
Было по-прежнему трудно ночью улавливать ее экстравагантные повороты.
— Название фильма — «Пора молчания».
— Очень хорошее название, — успокоил он. — Мне ведь кажется, что мы с тобой в какой-то степени придумали его вместе.
— Да, но «молчание» — слово, которое приносит невезение. Если фильм не пойдет, то они, мерзавцы, назовут его в своих газетенках «Пора молчать». Я прямо так и вижу… Так вот, эти карты! И разговор был о тебе, а про меня — ни одной карты, ни одной фигуры. Я, как говорят, не вышла. Рая… Ты же знаешь, что Раями я называю их всех… обратила на это мое внимание. Зато ты был везде и появлялся прямо беспрестанно. И рядом с тобой — женщина. «Хорошо», — сказала я, — думая, что это я. Оказалось, нет. «Моложе вас», — сказала мне Рая. Представляешь себе? Бросить мне такое за два дня до премьеры фильма! «Правда очень молодая?» — спрашиваю я. «Очень, очень», — повторяет она. Что ж, у мужчин своя жизнь, только, право, не из сектора же девочек? Она меня успокаивает. Но не совсем, потому что тут же добавляет: «Пусть будет осторожен… они все так говорят… Пусть будет осторожен. Скажи ему, чтобы он поостерегся». «Этой девицы?» — спрашиваю я. «Нет, не девицы, она прямо сахарная… но есть опасность». Я хочу, чтобы она уточнила. Но ты ведь знаешь, когда их подталкиваешь, этих гадалок, они тебе выдают бог знает что. Вот она мне и говорит: «Это из-за его детства, из-за того, что у него было такое детство!» Я выложила ей пятьдесят долларов и сказала, чтобы уходила. Твое детство!.. Странно, мой дорогой, ты никогда не рассказывал мне о своем детстве…
Она собиралась продолжать, но он положил трубку. Потом он попросил на коммутаторе ответить, если будут звонить из Лондона, что линия повреждена.
Такой мягкий, такой родной голос, как будто Ретна проснулась у него на плече и шептала слова ему прямо в ухо.
— Откуда ты звонишь?
— Из комнаты этажом ниже. Одна дама из группы попросила меня написать письмо в ее базельский банк. У них у всех здесь счета. Она сейчас в ванной. Я не могу долго говорить с тобой. Совсем немного и положу трубку.
— Какая погода на улице? У меня впечатление, что идет дождь.
— Дождя нет, но пасмурно. Но мы все-таки отправляемся. Хуже всего, если вечером они захотят ехать ужинать в Лозанну.
— Ты знаешь, где мой номер. А если я буду спать, входи без стука: дверь будет не заперта.
— Счастливо, — ответила она. — Я тебя целую.
— Брось всех этих людей, и давай проведем день вместе.
— Я тебя целую, — повторила она и положила трубку.
Это он, когда рассказывал ей историю Боласко, стал называть ее на «ты», и она без труда последовала его примеру. С некоторым оттенком нежности, потому что была тронута тем, что он рассказывал ей про Боласко.
