–?Ой, мамочка, прости, — помотала она наконец головой. — Засыпаю. Пойду я лягу. Не сердись на меня, ладно? Я больше так не буду… — Галя прижалась лбом к маминой груди, потом подняла голову и нежно поцеловала в щеку. — И спасибо тебе. Ты у меня самая-самая лучшая!
–?Зато ты как была хитрюшкой-ластилкой, так ею и осталась, — заулыбалась мама. Потом глянула на часы и замахала руками: — Иди и правда ложись. Завтра ж не встанешь на работу!
Страшная усталость, будто сорванный этой фразой с горы снежный ком, разом вдруг обрушилась на плечи. Галя чуть не заснула прямо в ванной под горячими струями, смывающими реальную грязь, но так и не доставшими до въевшейся в душу; потом еле дотащилась до кровати и провалилась в сон моментально. Но облегчения он ей не принес. Сначала, будто качественная видеозапись, приснилось еще раз все, произошедшее на даче. Потом — онемение тела и запах лекарств. Затем — голос, тот самый, что и у сердобольного водителя. Только теперь он не предлагал помощи. Он, оставаясь таким же равнодушно- холодным, заявил:
–?Я все равно тебя убью.
12
Тарасу снилось почти то же самое, что и Галине. Только заснул он не сразу, хоть и казалось, что не успеет донести голову до подушки, как склеятся веки. Мамино упоминание деревенских родственников унесло его в прошлое.
Колдуны… Все в Ильинке считали дедова брата Порфирия колдуном. И сына его, Тарасова двоюродного дядьку Матвея, тоже. А заодно и жену дяди Матвея — тетю Тамару. И даже дочку их, Катюху, ровесницу Тараса, — до кучи. И откуда это поверье пошло — никто уж не помнил. Да и что там помнить, говорили люди, вы на того Порфирия только гляньте! Колдун и есть.
А что на него глядеть? Дед Порфирий травы лечебные знал, заговоры. В беде к любому на помощь приходил — и звать не надо. Пошепчет, вокруг сучка на деревяшке пальцем поводит, потом вокруг больного места, снова пошепчет, снова поводит. И заживало ведь! А если болезнь снаружи не видно, отвар или настой выпить давал. Тоже помогало. Так что людям бы благодарить Порфирия да радоваться, что есть такой человек в селе, а они чурались. Прижмет — прибегут, а как болезнь отпустит — колдун, шепчут и крестятся украдкой.
Но дед Порфирий умер, а сын его, Матвей, был не таким, как отец. Он на людей смотрел без ласки. Может, обиду таил за отца, а может, просто взгляд у него тяжелый.
Но и дядя Матвей кое-что знал и умел. Травы-то уж точно собирал. А вот лечить — никого не лечил. Только своих. И нигде, никогда на людях о своих способностях не заикался, тем более, их не показывал. А молва все равно по селу шла: колдун. Вон и скотина у них аж лоснится, и в огороде — загляденье. Ясное дело, колдун.
Хотя дяде Матвею было на то наплевать. Ему и впрямь — лишь бы скотина ухожена, огород полит- прополот, крыша залатана, семья одета и накормлена. А там говорите, что хочется, и живите, как можется.
В Ильинку они ездили раза три или четыре. Но первые, детские посещения почти стерлись из памяти, оставив лишь картинки, фрагменты, кусочки растерянной со временем мозаики. А вот последнюю поездку Тарас запомнил хорошо и отчетливо. Очень хотел забыть, да не получалось.
В тот год ему исполнилось четырнадцать. Из нескладного худенького мальчика, которого в классе почти не замечали, а если и обращались, то исключительно по прозвищу Заморыш, он, незаметно для себя самого, превратился вдруг в юношу, тоже нескладного и худого. Да, он не заметил этого превращения, все еще продолжая считать себя никчемным Заморышем. И лишь когда девчонки, а потом все чаще и парни стали обращаться к нему вместо прозвища по имени, Тарас неожиданно понял, что изменился. Он не стал, конечно, статным и сильным красавцем, но уже не казался ребенком.
Тогда еще жива была бабушка Лида, мама отца, и они ездили именно к ней. Но большую часть времени Тарас проводил у дяди Матвея и тети Тамары, а точнее — у Катюхи, с которой они почти не расставались, пока Тарас гостил в деревне. Лес, речка, сенокос — где Тарас, там и Катюха, где Катюха, там и Тарас.
Но так было до последнего приезда. Шестнадцать лет назад, когда Тарас после разлуки увидел Катюху, он окончательно понял, что детство кончилось. Потому что перед ним стояла уже не девочка- подружка, с которой весело лазить по деревьям и ловить в речке пескарей, а очень красивая девушка с черными волосами ниже плеч и зеленовато-рыжими огромными глазами с загадочными искрами внутри. Такая красивая, что Тарас растерялся и стал испуганно озираться, словно разыскивая взглядом, куда же подевали его закадычную подружку.
–?Ты что, не рад мне? — спросила тогда Катюха… да нет, уже не Катюха, а Катя, Катерина. — Может, поздороваемся? — Голос у нее тоже изменился, стал густым, напевным, хоть и улавливались в нем знакомые ироничные нотки.
–?Привет, — выдавил Тарас, невольно отводя от девушки взгляд.
–?Привет! — эхом отозвалась Катя и рассмеялась: — Что отворачиваешься, не нравлюсь?
–?Нравишься, — брякнул Тарас, чувствуя, как стремительно краснеет. И замер, внутренне сжавшись в ожидании новой порции смеха. Но девушка смеяться не стала. Даже знакомая ирония куда-то исчезла.
–?Тогда пошли на речку.
–?Зачем? — почему-то испугался Тарас и снова услышал в ответ искрящийся радостью смех:
–?Ты в поезде с полки не падал? Как дурачок какой-то, правда ведь! Ну, что на речке делать в такую жару, как не купаться?
И наконец-то Тарас облегченно выдохнул — перед ним все-таки была прежняя Катюха. И даже жизнеутверждающее «правда ведь» осталось по-прежнему с ней.
Они сбегали на речку, искупались, потом долго бродили по берегу, рассказывая друг другу новости и просто болтая ни о чем. Так продолжалось день за днем — грибы, ягоды, рыбалка, вечерние посиделки у костра с деревенскими парнями и девчонками. Все казалось знакомым и обычным, но все-таки было другим. Сначала Тарас не мог понять почему. Точнее, он уже догадывался, но боялся себе в этом признаться. И так получилось, что первой об этом заговорила Катя.
–?У тебя… есть девушка, правда ведь? — спросила она как-то поздним лунным вечером, когда он провожал ее после очередных посиделок у костра. Было так тихо, что Тарас уловил дрожь в голосе Кати, хоть она и постаралась придать ему как можно больше безразличия и непринужденности. И неведомо как, но Тарас вдруг решился. Еще не признавшись по-настоящему себе, он признался сразу обоим:
–?Есть. Ты.
Катя повернулась столь стремительно, что черные ее волосы взметнулись шелковым шлейфом, переливаясь в свете фонарей и луны изумительными, сказочными бликами. Не дав Тарасу сказать более ни слова, она обвила его шею гибкими прохладными руками и прильнула к его губам своими — мягкими, теплыми, с удивительным вкусом парного молока. Так, во всяком случае, показалось Тарасу. Хотя рассуждать о чем-то здраво он в тот момент попросту не мог.
А утром, когда он с сияющими от счастья глазами вышел к сидящим за завтраком родителям, мама сразу что-то почуяла:
–?Ты чего это светишься? Не влюбился, часом?.. Смотри мне!
–?А чего смотреть? — вступился за Тараса отец. — Парню четырнадцать лет, не ребенок уже.
–?И что? — полоснула его взглядом мама. — Под венец теперь с первой встречной?..
–?Катя не первая встречная! — помимо воли вырвалось у Тараса.
–?Что?.. — выпучила глаза мама и, поперхнувшись, закашлялась, багровея лицом. А отец, смущаясь, сказал:
–?Но она же тебе троюродная сестра…
–?Ну так что с того? — подала вдруг голос бабушка из-за открытых дверей горницы. Тарас и не знал, что она дома, и теперь ему стало особенно неуютно и стыдно. Впрочем, то, что говорила бабушка, ему понравилось. — Не родные же. У нас вон и двоюродные в прошлом годе женились, Витька с Нинкой
