— Да в чем дело? — спрашиваю я, следуя за ним в палатку.
На полу лежит кусок брезента, поверх него спальный мешок, накрытый грубым армейским одеялом. Рядом — куча одежды, чуть дальше — небольшой пластиковый стол, на котором стоит старая лампа. Рядом с ней — открытая коробка с печеньем «Орео». Уолт шарит в куче одежды, находит пачку сигарет и берет ее.
— Одно из достоинств жизни на улице. Никто не может запретить тебе курить.
— Ха, — отзываюсь я, садясь на спальник в позе йога.
Прикуривая, я пытаюсь понять, как такое могло произойти.
— Значит, дома ты не живешь? — спрашиваю я Уолта.
— Нет, — отвечает он. — Съехал пару дней назад.
— Не слишком ли холодно для житья в палатке?
— Ну, сегодня точно нет.
Уолт нагибается и стряхивает пепел в угол.
— Как бы там ли было, я уже привык. Трудности меня не пугают.
— Серьезно?
— А ты как думаешь? — спрашивает он со вздохом.
— Как же ты тут оказался?
Уолт вздыхает снова. На этот раз долго и протяжно.
— Из-за отца. Ричард узнал о том, что я — гей. Да-да, — продолжает он, наблюдая за тем, как меняется мое лицо, когда до меня доходит смысл сказанных им слов. — Брат прочитал мой дневник…
— Ты ведешь дневник?
— Конечно, Кэрри, — говорит он нетерпеливо. — Я его веду, сколько себя помню. В основном записываю туда архитектурные идеи, вклеиваю вырезки из журналов, на которых изображены здания, которые мне нравятся. Но кое-что личное там тоже есть. Например, несколько фотографий, где я и Рэнди вместе. Так вот, мой тупица-брат каким-то образом сумел сложить два и два и донес родителям.
— Черт.
— Да уж, — говорит Уолт, тушит сигарету, потом незамедлительно закуривает следующую. — Маме вообще все равно. Конечно, у нее же есть брат-гей, хотя об этом не принято говорить. Они предпочитают называть его «закоренелым холостяком». Но отец просто рехнулся. Он такой сукин сын, что ты бы никогда не подумала, что он религиозен, но это так. Он считает, что гомосексуализм — смертный грех или что-то в этом роде. В общем, мне запрещено ходить в церковь, что для меня хорошо. Но отец решил, что не может позволить мне спать в доме. Он боится, как бы я не совратил братьев.
— Уолт, это же смешно.
— Могло быть и хуже, — говорит он, пожимая плечами. — По крайней мере, разрешил мне пользоваться ванной и кухней.
— Почему ты мне ничего не сказал? — спрашиваю я.
— Ну, ты вроде как была занята собственной драмой.
— Это правда, но у меня всегда бы нашлось время для друзей с их драмами.
— Боялся, ты не примешь меня всерьез.
— О боже. Я что, была плохой подругой?
— Нет, не плохой. Просто ты была по горло в собственных проблемах.
Я подтягиваю колени к груди, обнимаю их и мрачно смотрю на холщовые стены палатки.
— Прости, Уолт. Я не знала. Приходи пожить к нам, пока инцидент не будет исчерпан. Отец не будет злиться на тебя вечно.
— Спорим, будет? — говорит Уолт. — Он считает, что я исчадие ада. Он отрекся от меня.
— Почему бы тебе не уехать? Не сбежать?
— И куда мне ехать? — спрашивает он ворчливо. — Да и зачем? Ричард отказывается платить за обучение в колледже. Так он решил наказать меня за то, что я гей. Он боится, что я в колледже буду только рядиться и ходить по дискотекам. В общем, приходится считать каждое пенни. Думаю, поживу в палатке до сентября, а потом поеду учиться в Род-айлендскую школу дизайна.
Уолт откидывается на отсыревшую подушку:
— Не так уж тут и плохо. Мне даже нравится.
— А мне не нравится. Ты поедешь жить к нам. Я буду спать в спальне сестры, а тебе отдам свою…
— Мне не нужна благотворительность, Кэрри.
— Но, наверное, твоя мама…
— Она никогда не пойдет против воли отца, когда на него находит. От этого только хуже становится.
— Ненавижу правильных людей.
— Да уж, — отзывается Уолт. — Я тоже.
Я настолько шокирована тем, что случилось с Уолтом, что не сразу понимаю, что в школе сегодня что-то не так. В аудитории тише, чем обычно, и, когда я сажусь рядом с Тимми Брюстером, замечаю, что он поглощен чтением «Мускатного ореха».
— Ты это видела? — спрашивает он, встряхивая газетой.
— Нет, отвечаю я, — стараясь сохранять равнодушный тон. — А что?
— Я думал, ты пишешь для этого листка.
— Да, однажды мою статью напечатали. Но это было несколько месяцев назад.
— В таком случае рекомендую почитать, — убеждает меня Тимми.
— Ну, ладно, — соглашаюсь я и пожимаю плечами.
Чтобы моя незаинтересованность была очевидней, я поднимаюсь и иду в начало аудитории и беру экземпляр «Мускатного ореха» из стопки, лежащей на краю сцены.
Обернувшись, я обнаруживаю трех девочек, учениц младших классов. Они стоят и подталкивают друг дружку.
— Можно нам взять газету? — наконец решается одна из них.
— Я слышала, там есть статья о Донне ЛаДонне, — говорит другая.
— Нет, ну надо же. Неужели кто-то решился об этом написать?
Я даю им три газеты и возвращаюсь на место. По дороге я впиваюсь ногтями в ладонь, чтобы руки не тряслись.
Черт. Что, если меня поймают? Но меня не поймают, если я буду вести себя как ни в чем не бывало, а Гейл будет держать язык за зубами.
Есть у меня такая теория: человека невозможно ни в чем уличить, если он ни в чем не признается и ведет себя так, словно ничего дурного не сделал.
Разворачиваю газету и делаю вид, что читаю, а сама тайком оглядываю аудиторию, проверяя, не пришел ли Питер. Оказывается, он уже пришел и, как и все, поглощен чтением. Щеки у него красные, как свекла, а желваки на скулах так и ходят.
Вернувшись на место, я обнаруживаю, что Тимми дочитал статью и, очевидно, пришел в негодование.
— Кто бы это ни сделал, его надо с позором выгнать из школы.
Он смотрит на первую страницу, чтобы узнать фамилию автора.
— Пинки Уизертон? Кто это? Никогда о нем не слышал.
О нем?
— Я тоже, — говорю я, поджав губы, словно так же озадачена. Надо же, Тимми думает, что Пинки Уизертон учится в нашей школе. Кроме того, он считает его парнем. Но раз уж Тимми сам это предложил, я ему подыграю.
— Наверное, кто-нибудь из новеньких.
— В школе за последнее время из новичков появился только Себастьян Кидд. Думаешь, он мог такое сделать?
Складываю руки на груди и смотрю в потолок, словно ответ прячется где-то там.
