— Ну, хорошо, — соглашается Донна неохотно.
Она подтягивает колено к подбородку и глядит на меня из-под ресниц, обильно покрытых тушью.
— Прекрасно, — говорю я, щелкая затвором.
Взгляд Донны напомнил мне о ее «большом секрете» — она ненавидит свои ресницы. Без туши они выглядят как короткая толстая щетина. К тому же они слишком светлые. В общем, как у собак. Это самый большой кошмар Донны: однажды какой-нибудь парень увидит ее без туши и с криком выскочит из комнаты. Вот беда. Делаю еще несколько снимков.
— Готово! — кричу я.
Кладу камеру, и Донна спускает ноги с перил крыльца.
— Когда будем сниматься в образе Мэрилин? — спрашивает она, когда мы: вместе идем в дом.
— Можем заняться образом Мэрилин сегодня днем. Тогда завтра будем делать из тебя панка.
Она поднимается по ступенькам, склонив голову набок:
— Ненавижу панк. Он такой вульгарный.
— Мы из тебя сделаем андрогина, — заявляю я, стараясь нарисовать как можно более привлекательную перспективу. — Такого, как Дэвид Боуи. Раскрасим все тело красной краской.
— Ты с ума сошла.
Донна быстро убегает, чтобы переодеться, но я уверена, что она не сердится на меня. Я так много о ней знаю. Донна делает вид, что раздражена, чтобы подразнить собеседника. Я отодвигаю в сторону открытый пакет с овсянкой и сажусь у стойки с мраморной столешницей. Дома у Донны настоящий музей текстур. Тут тебе и мрамор, и золото, и тяжелая шелковая драпировка. Все это как-то не сочетается друг с другом, и создается впечатление, что ты попал в балаган, оформленный самом дурном вкусе. Но за последние несколько дней я привыкла к интерьеру.
Наверное, ко всему можно привыкнуть, если долго находиться рядом.
Можно даже привыкнуть к мысли, что твоя бывшая лучшая подруга все еще встречается с твоим бывшим парнем и что они будут парой во время выпускного. Но это не значит, что с ними нужно общаться. Более того, это не значит, что о них стоит вообще говорить.
Это просто еще одно испытание, которое выпало на твою долю.
Я беру в руки камеру и смотрю на объектив. Аккуратно сдуваю пылинку и закрываю крышку.
— Донна? — кричу я. — Давай скорей.
— Не могу молнию застегнуть, — отзывается она.
Я закатываю глаза и аккуратно кладу камеру на стойку. Опять смотреть на нее в нижнем белье? Донна, как я успела заметить, принадлежит к тому типу девочек, которые любят превращать одежду и раздевание в легкую провокацию. Не стоит ей этим заниматься, лучше соблюдать некоторые приличия. Когда мы пришли к ней домой из школы, она тут же заявила, что хочет снять одежду. Она сказала, что всегда так делает.
— Я думаю, что человеческое тело прекрасно, — сказала она, снимая юбку и свитер и бросая их на кушетку.
Я пыталась не смотреть, но справиться с собой не смогла.
— Угу. Если это тело, как у тебя.
— Да у тебя тело тоже ничего, — ответила она беззаботно. — Может, стоит подправить кое-какие формы, и все.
— Ну, идеальную грудь просто так не раздают, как конфеты на празднике, знаешь ли. Я имею в виду, что в магазине ее не купишь.
— Это смешно. Помню, когда была маленькой, бабушка рассказывала нам, что детей приносят из магазина. И она здорово ошибалась.
Я снова направляюсь наверх, в спальню Донны, в очередной раз поражаясь тому, что мы стали подругами. Ну, или приятельницами. Все-таки на самом деле мы не подруги. Мы слишком разные для этого. Я никогда не смогу ее понять на сто процентов, а ей просто неинтересно копаться в закоулках моей души. Но если не брать это во внимание, Донна — неплохой человек.
Сейчас кажется, что с тех пор, как я вошла в помещение, где проводились курсы по фотографии, и оказалась с ней в паре, прошел миллион лет. Я продолжала посещать курсы, она — тоже, и, после того как вышла статья о пчеле-королеве, ее: отношение ко мне стало смягчаться.
— Я до сих пор не могу понять, как работает диафрагма, — сказала она однажды. — Вид лепестков диафрагмы в объективе навевает на меня мысли о сексе. Ничего не могу с собой сделать.
— М-да, лепестки — это сексуально, — пошутила я. — У цветов еще пестики и тычинки есть, если помнишь.
После этого Донна перестала меня ненавидеть и решила, что я клевая, прикольная и сумасшедшая девочка. И когда нас снова попросили выбрать себе пару, Донна решила, что лучшего партнера ей не найти.
На эту неделю нам дали задание — выбрать тему и сделать по ней съемку. Мы с Донной выбрали «перевоплощение». Вообще-то тему придумала я, но Донна радостно согласилась.
С ее внешним видом, решила я, мы легко сможем сделать из нее трех разных женщин при помощи трех комплектов одежды. А я сделаю съемку:
— Донна? — зову я.
Дверь ее комнаты открыта, но я ради вежливости стучусь. Она нагнулась вперед и силится застегнуть молнию черного шелкового винтажного платья, которое я нашла среди старых маминых вещей. Она поворачивает голову и упирает руки в боки.
— Кэрри, боже мой, стучать совершенно не обязательно. Лучше подойди и помоги мне.
Она поворачивается спиной, и при виде ее в старом мамином платье мне кажется, что прошлое и будущее сошлись в одной временной точке, как две реки, впадающие в море. А я чувствую себя человеком, которого высадили на необитаемом острове. Или матросом, спасшимся на лодке с корабля, затонувшего посреди океана.
— Кэрри? — спрашивает Донна. — Что-то не так?
Я глубоко вздыхаю и отрицательно качаю головой. У меня есть весло, напоминаю я себе. Пора плыть в будущее.
Подхожу к Донне и застегиваю молнию.
— Спасибо, — говорит она.
Внизу Донна старается принять на кушетке соблазнительную позу, а я ставлю штатив.
— Ты прикольная, знаешь об этом? — спрашивает она.
— Ну, наверное, — отвечаю я с улыбкой.
— Не в смысле комичная, — говорит она, отклоняясь назад, чтобы опереться на локти. — В другом смысле. Ты не такая, какой кажешься.
— Как это?
— Ну, я всегда думала, что ты зануда. Ну, что-то вроде ботаника. Нет, ты симпатичная и все такое, но мне всегда казалось, что ты не из тех, кто хочет пользоваться своей красотой.
— Наверное, я хотела пользоваться мозгами.
— Нет, не совсем так, — продолжает Донна задумчиво. — Я думала, что смогу легко через тебя переступить. А потом прочитала статью в «Мускатном орехе». Мне вроде бы следовало обидеться, но я, наоборот, почувствовала, что восхищаюсь тобой. Я подумала: «Эта девушка может постоять за себя. Причем не перед кем-нибудь, а передо мной. Не так много таких найдется».
Донна склоняет голову:
— Ведь Пинки Уизертон — это ты, верно?
Я уже было собралась разразиться тирадой, полной возражений и аргументов, в соответствии с которыми я не имею к Пинки никакого отношения, но что-то заставило меня промолчать. Нет больше нужды прикидываться.
— Да, — просто ответила я.
— Хм. Ты, конечно, многих одурачила. Не боишься, что они все узнают?
— Это уже не важно. Нет больше необходимости писать в «Мускатный орех».
Помедлив, я делюсь с ней новостями:
