окружили несколькими рядами колючей проволоки; оставшиеся переходы использовались в основном дипломатами, за которыми неусыпно наблюдала народная полиция. Но несмотря на всё это, Виктор в эту осень пересёк границу шесть раз.
Он написал доктору Рюландеру в Стокгольм, и тому удалось организовать для Виктора официальное приглашение посетить государственные музеи Восточного Берлина. Как Рюландеру это удалось, Виктор точно не знал, хотя догадывался, что пожилой уже Рюландер наверняка имеет старые связи с искусствоведами в ГДР. А может быть, сыграло роль и то, что Виктор Кунцельманн (не Густав Броннен, разумеется) был гражданином нейтрального государства, которое никаких альянсов с великими державами не имело. Итак, дойдя до перехода, Густав Броннен становился известным шведским реставратором Виктором Кунцельманном, и этот Виктор Кунцельманн с присущим шведским реставраторам достоинством объяснялся с пограничниками. Мрачные полицейские открывали свои списки и звонили мало что соображающему прямому начальнику, этот начальник в свою очередь звонил ещё более высокому начальству, и уже более высокое начальство, выдержав приличествующую народной власти паузу, давало зелёный свет на пересечение границы неким Виктором Кунцельманном.
Во время первого посещения, когда он собирался посмотреть сокровища Музейного острова, Виктора поразило, насколько тёмным выглядел восточный сектор по сравнению с западным. Он обратил внимание, что за ним неотступно следует некто — как он предположил, тайная полиция, — и притворился, что заблудился — ему очень хотелось заглянуть в его родные места, в Митте. Как и рассказывал Георг, от дома на Горманнштрассе не осталось и следа. Ему стало очень грустно. Он ничего не узнавал, воспоминания не складывались в целое, потому что мест и предметов, которые могли бы придать им стройность, уже не существовало. Он притворился, что разглядывает карту, огляделся по сторонам, как человек, пытающийся совместить картографический ребус с реальностью, и обратился к случайному прохожему. Тот, сообразив, что перед ним иностранец, перепугался насмерть. На свойственном путешествующим иностранцам школьном немецком Виктор попросил показать, как пройти в Национальную галерею. Прохожий, заикаясь, кое-как объяснил дорогу, и Виктор, стараясь отключить беспокойную память, взял курс на Музейный остров.
Служащий музея принял его с холодной стандартной доброжелательностью, как бы ненароком расспросил о цели посещения и удивился, что Виктор приехал через Западный Берлин — гораздо проще было сесть на поезд через Росток. Ответ, похоже, его удовлетворил, и он оставил Виктора в покое.
Он вернулся в Западный Берлин с блокнотом, полным набросков. Георг ждал его в кафе неподалёку от границы. Ему показалось, что кто-то повернул выключатель — после долгой обесточки зажглись все лампы сразу, и забурлила современная жизнь.
В кафе он спросил себя, стоило ли рисковать. На выходе из музея он опять заметил филёра. Этот довольно потёртый тип сопровождал его до самого перехода на Циммерштрассе.
— Самое худшее, что может случиться, — они больше тебя не впустят. Или другая крайность — выдворят.
Но Виктор был далеко не так уверен:
— А что будет, если они заподозрят меня в шпионаже?
— Ты искусствовед, к тому же официально приглашённый, что здесь похожего на шпионаж? А если они узнают, чем ты на самом деле занимаешься, «Штази» тут же занесёт твоё имя в платёжную ведомость. Тебя выберут почётным членом партии. Получишь звание «Герой труда»! Сам подумай — фальсификатор, водящий за нос мерзких западных капиталистов.
Разумеется, подделывать работы, хранящиеся за «железным занавесом», имело свои преимущества. На запад от Эльбы к услугам экспертов старые фотографии, бледные копии и описания работ. Карл Блехен, например, чьи пейзажи с руинами волновали Виктора несказанно — он ведь и сам видел этот современный немецкий ответ на гибель Помпеи, — Карл Блехен был представлен в восточном секторе намного лучше, чем в западном. То же касалось и Вайтша, и Граффа, и других значительных художников дюссельдорфской школы. С помощью связей Рюландера, человеческой наивности и собственной неслыханной наглости он стал одним из немногих, кому было позволено регулярно посещать восточные музеи.
— Сколько поездок тебе нужно? — спросил как-то Георг.
— Большинство работ я видел и раньше… Мне нужно просто-напросто освежить память, проверить использование материалов… В общем, ещё две-три поездки.
— А что, если мы начнём продавать картины по ту сторону Бранденбургских ворот? Говорят, у политруков полно денег, в том числе и западной валюты. Как ты считаешь?
— Слишком рискованно. Не забывай, что Виктор Кунцельманн должен беречь свою репутацию.
Георг посмотрел на часы.
— Как и я, — улыбнулся он. — А сейчас труба зовёт — рядовой морской пехоты Джесси Вильсон не любит ждать.
Неофициальный бойфренд Георга, красивый двадцатидвухлетний парень со Среднего Запада, в будни дежурил на радарной установке в Целендорфе. По вечерам же, если не было служебных дел, надземкой добирался до центра и в конторе Георга полностью менял облик. Человек, перешагнувший порог конторы в парадной форме морского пехотинца и белой фуражке, не имел ничего общего с покидавшим её полчаса спустя двуполым существом, в макияже, с подведёнными глазами и светлыми румянами, в мужских туфлях на каблуках, джинсах и щедро распахнутой гавайской рубахе.
Виктор никогда в жизни не видел, чтобы мужчина вёл себя настолько женственно, кокетливо почти до невыносимости, чтобы кто-то так свирепо душился, вилял задом. И в дополнение ко всему — набор дешёвых колец на каждом пальце… Виктор никак не мог решить, претит ли ему эта фривольная манера или импонирует. Это был настоящий современный гомосексуал, может быть, даже гомосексуал будущего. У него не было никаких комплексов, он вёл себя свободно и даже вызывающе, любил современный джаз и курил марихуану. Он вовсе не стеснялся своей ориентации. Наоборот, похоже было, что он ею гордился — в неслужебное время, разумеется. На службе ему хватало ума выступать в образе грубоватого гетеросексуала, готового поставить на место любого зарвавшегося педика. Но Джесси упрямо утверждал, что придёт час, когда даже в морской пехоте перестанут дискриминировать гомосексуалов. Он не был активистом и стратегом, как Нильс Мёллер, он был скорее блистательным тактиком — Джесси точно знал, когда он может не скрывать, кто он есть, и когда лучше держать свою нетрадиционную ориентацию в секрете. Виктор бешено ревновал обоих, прекрасно понимая, что это не истинная ревность, что его ревность всего лишь эвфемизм, ревность просто одалживает своё имя одиночеству.
Это чувство, чувство безмерного одиночества, в последние годы как-то изменилось — оно стало глубже и мрачнее. Он не должен был спать с Георгом, не должен быть давать волю любопытству и жажде нежности. Они потом никогда не вспоминали тот вечер. Но некоторые события оставляют как бы цезуры во времени, время словно останавливается на них в недоумении, а потом начинается снова. Эти события необратимы, и последствия их никому не дано предугадать.
В Берлине параграф 175 был по-прежнему в силе, причём по обе стороны границы. Множество старых законов были изменены в угоду победителям, но не закон об однополом разврате. Георг рассказывал о полицейских облавах в Тиргартене, о преследованиях переживших войну гомосексуалов, об активистах, которых хватала полиция и бросала в тюрьму за выдуманные преступления… И всё же, несмотря ни на что, чувствовалось приближение нового времени. Гомосексуальные мужчины и женщины начинали организовываться. Либеральные силы становились всё заметнее; мелкие сдвиги во взглядах и даже в языке неумолимо меняли мир. В старом районе вокруг Ноллендорфской площади возникали новые клубы, места встреч, на частных квартирах появлялись коктейль-бары. Общества с вполне невинными названиями устраивали дискуссионные и танцевальные вечера.
Именно в такое место и угодил Виктор. Они пришли туда с Георгом и Джесси, но те, подкрепившись несколькими ромовыми коктейлями и сигаретами с марихуаной, куда-то исчезли. Оставшись в одиночестве, он решил, что пора предпринять что-то радикальное… Он сидел за столиком в патрицианской квартире на Бюловштрассе, переделанной в клуб. Перед богатым баром стояли, беседуя, только мужчины. Патефон
