играл танго. Кто-то танцевал, другие, не скрываясь, целовались — поступки, которые ещё несколько лет назад были немыслимы, становились реальностью. Виктор уже слышал о приватных вечеринках, где участники менялись партнёрами… он предполагал, что Георг не так уж верен Джесси Вильсону, а Джесси в свою очередь тоже не упускает случая поразвлечься. Просто Георг из уважения к пуританской, как он считает, морали Виктора не посвящает его во все детали их отношений.
Густав Броннен, вдруг подумал Виктор, Густав Броннен… это как раз тот человек, который может помочь Виктору Кунцельманну избавиться от пояса невинности. Густав Броннен — фальсификатор и мошенник, попавший за это в лагерь… Умерший, но чудесным образом воскресший, как Лазарь, Густав Броннен может помочь ему вырваться из кунцельманновской моральной тюрьмы.
Он допил коктейль с ромом. Чуть поодаль на диване в одиночестве сидел человек. Всё равно, с кого начинать, подумал он. Что за разница?
— Похоже, вы нуждаетесь в обществе? — Виктор подошёл к незнакомцу.
Слух резануло от фальши этих слов, но человек на диване неожиданно предложил ему присесть рядом.
Этот человек, чьё имя он так и не запомнил, рассказал, что снимает квартиру неподалёку. Собственно говоря, он не любитель таких заведений, как это, но всё равно не смог удержаться. Он работает слесарем-сантехником, объяснил он, но на работе, понятное дело, молчит о своих предпочтениях. Там он рассказывает похабные анекдоты и свистит вслед проходящим девушкам. Он подумал немного и, извинившись, неожиданно сообщил, что ему претит находиться в одной комнате с гомосексуалами. Он сам себя презирает, что не может сдерживать свои гомосексуальные порывы. Он только и мечтает, чтобы стать таким, как все. Умом он понимает — это извращение, но сделать с собой ничего не может. Ему кажется, с ним в детстве что-то произошло и это что-то дало толчок его интересу к мужскому полу. Может быть, виной тому его мать. Он был единственным ребёнком, она его обожала, а он постоянно льнул к ней. Может быть, этот тесный физический контакт с матерью и привёл к тому, что нормальный половой интерес к женщинам постепенно выветрился из подсознания? Он много раз пытался наладить взаимоотношения с женщинами, даже был помолвлен. Это продолжалось почти год. Но чувства ему не подчинялись, он не мог любить женщину. А мужчины вызывали в нём зверское желание… Он презирал себя за эту слабость и хотел любой ценой от неё избавиться. Если бы это была рука или нога, сказал он, я бы не задумываясь отрубил её… Один раз он попытался обратиться за помощью — есть врачи, которые берутся лечить такое, разве вы не слышали? Это называется «аверсионная терапия». Метод поначалу был разработан для лечения алкоголизма, потом его стали применять и при сексуальных отклонениях. Они на экране показывают порно и параллельно используют электрошок. Тебя привязывают к креслу ремнями с металлическими пластинками и начинают показывать фильмы… очень и очень возбуждающие фильмы, мужчины делают друг другу минет, онанируют… и тут — бац! — электрошок. Они уверили его, что он таким образом вернётся к нормальным сексуальным запросам, сможет завести жену и детей, как все нормальные люди…
Незнакомец рассказывал всё это, не глядя Виктору в глаза, он смотрел то на руки, то на ноги, то ещё на какую-то точку на теле Виктора, но в глаза смотреть избегал.
— И всё равно я здесь, — сказал он с отвращением. — Пытаюсь себе запретить, иногда удаётся, держусь несколько месяцев. Встречаюсь с приятелями по работе, мы выпиваем, играем в карты, рассказываем анекдоты и свистим проходящим бабам. Не пора ли завести невесту? — спрашивают. Они-то думают, что я просто застенчив. Пытались свести меня с вдовами, с жёнами без вести пропавших на войне — те, должно быть, всё равно погибли в каком-нибудь сибирском лагере… Как-то привели для меня проститутку. Твои друзья мне уже заплатили, сказала она, можешь делать со мной всё, что хочешь. И я исповедался этой бляди, рассказал всё, как есть, что не могу с женщиной… Она сказала: это неважно, тариф тот же. Я попросил её рассказать моим товарищам, что у нас всё было. Потом они хлопали меня по спине и говорили, что я настоящий мужик…
Приближался час закрытия. Официант уже ходил между столиками с веником.
— А вы были на войне? — спросил его собеседник.
— Нет, мне повезло…
— А я был в фолькштурме в последнюю весну. Мне было восемнадцать. Наша часть пыталась держать оборону на юге… Американцы со своими джипами и танками прошли сквозь нас, как нож сквозь масло… они же видели, что перед ними одни пацаны… Наш лейтенант пустил себе пулю в лоб, а я уже успел в него влюбиться… странно, правда? Влюбился на войне, чуть не на поле боя…
Война, подумал Виктор. Никто из присутствующих здесь не избежал войны. Не то, что в той северной стране, откуда он приехал. В Германии все до единого потеряли невинность… Он не хотел думать о тех годах. Память нельзя уничтожить, но её можно игнорировать. Он думал, что ему в Берлине будет трудно, но, к счастью, ошибся. Пока он избегал путешествий в прошлое, пока не предпринимал экскурсов в собственную историю, всё было легко и просто.
— Я знаю место здесь неподалёку, — сказал собеседник. — Если хотите, можем пойти туда… Делайте со мной всё, что хотите, мне всё равно. Аверсионная терапия не помогла, наоборот — я бы сказал, болезнь прогрессирует. Единственное, о чём я могу думать, — как бы переспать с мужчиной.
Он увидел нерешительность Виктора, и глаза его забегали. Он посмотрел в сторону — там стоял молодой человек и приглашающе улыбался.
— Тогда я найду кого-нибудь ещё, — сказал незнакомец. — Эта болезнь, как чесотка… единственный способ утолить зуд — найти парня.
Виктор всё чаще заходил в такие частные клубы. Он понимал, что должен как-то преодолеть одиночество. В его мире было так много горя, так много несчастий и потерь, так много страшных воспоминаний… с этим надо было что-то делать. Он чувствовал, что просто обязан кого-то полюбить, пусть хоть ненадолго, иначе одиночество его доконает. Он пытался завязывать знакомства, флиртовать, старался, как цирковой артист, освободиться от сковавших его цепей. Но иногда ему казалось, что его никто не замечает, он словно бы невидим. Как будто аура его одиночества отпугивала людей… А может быть, это вовсе и не цепи одиночества, как-то пришло ему в голову, может быть, это ложь… он всю жизнь лгал, и ложь окружила его непроницаемым панцирем.
Как-то ноябрьским вечером он шёл по Мотцштрассе. К нему подошёл молодой человек и взял его под руку:
— Не хотите ли пообщаться?
Не взрослый, не ребёнок — лет шестнадцать… Виктор вдруг увидел в нём самого себя в Берлине тридцатых: неоперившийся юнец среди взрослых мужчин в «Микадо».
— Что скажете? Двадцать марок, и я всё сделаю. Только расслабьтесь, мне нравятся мужчины в возрасте.
Тёплый ветерок сильно опоздавшего бабьего лета нежно продувал улицу. Далеко, в районе Ку-дамм, небо фосфоресцировало от реклам, но по другую сторону, в восточном секторе, было темно.
— Здесь есть подходящие руины во дворе, — сказал мальчик. — Когда-то там была молочная, но в последнюю зиму… прямое попадание. Мы поставили диван, стало очень уютно.
Навстречу им медленно дрейфовала полицейская машина. Виктор замедлил шаг, чтобы не возникло подозрений, что они что-то затевают.
— Наплевать на них. Пока мы открыто не целуемся, они не имеют права вмешиваться… Это здесь. Пошли!
Они прошли через ворота и оказались на мощённом булыжником дворе. Перед ними высился обгорелый фасад. Крыши и двух верхних этажей не было. Но они были не одни — их ждали ещё двое ребят в том же возрасте.
— Делай, что скажут, и ничего с тобой не будет. Для начала стой смирно.
Виктор подчинился, потому что понимал, что последствия его отказа предвидеть невозможно.
Его спутник закурил сигарету и начал обшаривать его брючные карманы. Достал бумажник, открыл и вынул деньги.
— Здесь крутится полиция, — сказал он. — Надо линять отсюда.
— Подожди минутку, — остановил его приятель. — Я хочу поговорить с этой голубой сучкой. Мне интересно — тебе самому-то не противно на себя смотреть?
— А я люблю педиков, — сказал третий. — Пока они меня не лапают, пока у них есть деньги и они их
