дают мне, когда я прошу…
— Уверен, что этот тип заставляет малолеток сосать ему за плату. На Мотцштрассе пацаны всё моложе и моложе… Детишки из бедных семей, а кто просто сбежал из дому… Нет, я хочу пометить эту падлу.
Он без предупреждения ударил его кулаком в лицо, и Виктор потерял сознание.
— Я хочу детей, — сказал он на следующее утро, сидя в обжитой кухне сестёр Ковальски. Опытные медсёстры обработали ему лицо. Он почти не виделся с ними в последние месяцы — всё время было занято фальсификацией картин девятнадцатого века.
— Тебе надо отдыхать, Виктор, а не разговаривать… Не исключено сотрясение мозга.
— Ничего. Эта история, может быть, заставит меня очнуться и осознать наконец — надо менять стиль жизни… Беда в том, что я просто не знаю, куда ткнуться. И даже не знаю, что на что менять.
Сёстры дружно засмеялись звонким мелодичным смехом — в их компании это называлось «ковальский колокольчик».
— Я говорю серьёзно… Мне надо что-то найти… Иначе всё теряет смысл.
— Ты думаешь, дети лечат от одиночества?
— А почему бы и нет?
— А как ты объяснишь им, почему не живёшь с их матерью? Как скроешь, что тебя тянет к мужчинам?
— А почему я должен это скрывать? Впрочем, могу и держать себя в узде. Остаток жизни проживу один. Не такая уж большая разница с тем, что я имею сейчас. У меня за всю жизнь не было постоянной связи.
— И какая женщина пойдёт на это?
— Не знаю. Может быть, кто-то из таких, как вы…
— Я лично не смогла бы, — сказала Сандра. — Даже с тобой. Я даже представить себе не могу интимную сцену с мужчиной.
— А может быть, заплатить?
— Честно говоря, я и сама об этом думала, — сказала Клара. — Но отвергла эту мысль…. Все эти секреты, ложь… мне этого и так хватает, ещё одного вранья я просто не выдержу.
— А почему не сказать правду?
— Мир ещё не созрел. Может быть, лет через пятьдесят…
— А может быть, и раньше… уже в следующем поколении, если честно рассказать им, через что мы прошли…
— Забудь и не вспоминай! Народ всегда будет нас ненавидеть… Очень больно? Смотри, всё лицо отекло.
— Плевать на лицо.
— Ты обязательно найдёшь свою любовь. Ты ведь ещё молод. Найдёшь себе спутника жизни, будешь с ним жить. Само собой, тайно, чтобы не дразнить гусей.
— От них-то я и устал. От гусей… От секретов… Хочу жить нормальной счастливой жизнью…
— Хочешь, я позвоню твоему дорогому компаньону?
— Мой дорогой компаньон валяется в постели со своим американским любовником… Не хочу смотреть на его довольную рожу.
— Ты должен заявить в полицию. Тебя же ограбили.
— Шутишь? С каких это пор полиция начала расследовать преступления против гомосексуалов?
— Попытайся хотя бы уснуть, Виктор. Это серьёзно: если есть хоть небольшое сотрясение мозга, ты должен отдыхать.
Они вышли из комнаты, послав ему воздушный поцелуй. Две обычные немецкие женщины, подумали бы непосвящённые, две замечательные медсестры, аккуратная и порядочная пара родных людей, — как трогательно, что сёстры живут вместе… жаль, что они никого себе не нашли, но сами знаете, после войны мужчины в дефиците… Два любящих сердца. И любовь научила их, как обмануть враждебный и не понимающий их мир.
* * *
Виктор вернулся в Швецию сразу после Нового года. В чемодане, отправленном багажом с вокзала Цоо, лежали десять выдающихся полотен немецкого девятнадцатого века. Картины прошли таможню и получили разрешение на вывоз — официально они были проданы торговой фирмой «Братья Броннен» реставрационной фирме Кунцельманна. На пароме из Травемюнде Густав Броннен стал Виктором Кунцельманном, получил чемодан на таможне в Треллеборгской гавани и сел в курьерский поезд на Стокгольм.
В мастерской ждал ворох писем. Национальный музей проявляет интерес к приобретённой им работе Менцеля. Доктор Рюландер приглашает на семинар — лекция молодого реставратора о последних достижениях спектрального анализа. В самом низу — письмо из Управления аукционов. Просят посмотреть на вновь поступившую ренессансную работу.
Он сел за стол и взял ручку. На теперь уже безупречном шведском он поблагодарил Рюландера за помощь с посещением музеев в ГДР и пообещал прийти на семинар. Хольмстрёму предложил встретиться и посмотреть на Менцеля, а также коротко объяснил причины полугодового отсутствия — коротко, но лживо. Ответил на дюжину писем от заказчиков, а потом, повинуясь непонятному ему самому импульсу, начал письмо Яану Тугласу. С тех пор как тот уехал в Америку, Виктор ничего от него не получал — кроме нескольких безличных строчек на рождественских открытках. Он начал с общих слов — как идёт жизнь в Стокгольме, чем он занимается, профессиональные новости… но постепенно письмо становилось всё более откровенным. Он написал Тугласу обо всём, что ни при каких условиях не мог бы открыть другим: что он с самого начала всех обманывал, что он не тот, за кого себя выдаёт, что теперь, подводя итоги, он и сам не знает, кто он есть. Ложь, писал он, стала его оружием, но оружием с такой отдачей, что оно, это оружие, почти уничтожило его самого. Он манипулировал людьми, и люди были беззащитны, потому что даже предположить не могли, что за этим стоит. Но ложь иссушила и его душу. Он из-за этой лжи потерял всякую связь с действительностью. Теперь он лгал только потому, что уже не мог не лгать. Он лгал, чтобы не раскрывать предшествующей лжи, он лгал, катясь по наклонной плоскости лжи без конца и без начала — без начала, потому что он даже не мог припомнить, когда она началась, и без конца, потому что он не имел ни малейшего представления, как и чем может завершиться… Поставив точку, он не почувствовал втайне ожидаемого облегчения, наоборот, появилось ощущение, что петля затянулась ещё туже.
Работа написана на дубовой доске, констатировал Виктор. Он пришёл в Управление аукционов на Нюбругатан на следующий же день и теперь рассматривал вновь поступившее панно. За обеденным столом сидит семья — муж, жена и двое детей. Лица детей покрыты густыми вьющимися, напоминающими звериный мех бородами. И отец тоже зарос волосами, как мифологический оборотень, а у жены нормальное, чуть усталое лицо.
— Нам не так много известно о художнике, — сказал заведующий управлением фон Сюдов, когда они прошли в кабинет, заставленный картинами и антиквариатом, готовящимся к весенней выставке. — Знаем только, что это была женщина, что она работала в Болонье на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков. В ту эпоху женская живопись была не в моде, никто и не обращал внимания на «бабью мазню». Но со временем её работы стали привлекать всё больше внимания. Особенно этот групповой портрет семьи Гонзалес, известной как «бородатая семья». Вы, разумеется, понимаете, что я говорю о Лавинии Фонтана.
