называемой однодневной визы, и он ходил по восточным музеям, глазом фальсификатора приглядываясь к выставленным там сокровищам. А возвращаясь в Стокгольм, погружался в работу — официальных поручений становилось всё больше, и они были всё серьёзнее.
В связи с одним из таких поручений он вновь повстречался с Астой Берглунд. Проходила инвентаризация собрания Художественной академии на Фредсгатан, и Виктор в числе других экспертов был привлечён для руководства работами. Причиной инвентаризации были далекоидущие градостроительные планы: квартал Клара подлежал сносу, и коллекцию приходилось переводить в другое место.
После утренней планёрки он заглянул в один из классов, где учащиеся писали этюды. На стуле посреди класса сидела обнажённая модель, похожая на скульптуру Джакометти[170] — истощённая, несчастная. Она посинела и дрожала — в зале было довольно холодно. Это была Аста. Виктор не виделся с ней с тех пор, как она покинула Стокгольм.
Он дождался перерыва. Ученики вышли в коридор покурить.
— Как насчёт пообедать? — спросил он. — В память о старой дружбе…
Они пошли в бар «Опера», и Аста рассказала ему, как жила эти годы. Родители положили её в клинику в Хельсинки. Он прошла курс дезинтоксикации… ей делали уколы какого-то препарата с куда большим наркотическим эффектом, чем привычный ей амфетамин, — к такому умозаключению она пришла, потому что почти ничего не помнила из того времени. Всё это происходило под наблюдением врача, который к тому же был близким другом отца.
— Через месяц я сбежала, — объяснила она, с наслаждением вгрызаясь в заказанный Виктором бифштекс, — но дальше вокзала не ушла… Папочка объявил меня в розыск…
Они перевели её в частную лечебницу под Васой. Она покорилась, стоически глотала горсти успокоительных таблеток и всерьёз решила примириться с судьбой. В конце концов консилиум нашёл, что она достаточно здорова, чтобы её выписать. Несколько лет всё шло хорошо. Она жила в своей девичьей комнате, завела новые привычки, понемногу начала писать, в основном пейзажи… встречалась с друзьями детства, ездила под присмотром старшего кузена в Хельсинки — побывать в обществе… Всё так и шло, пока она в один прекрасный день не поняла, что живёт в тюрьме, и села на первый же паром в Стокгольм.
— Даже не думала, что сорвусь так быстро. Всё повторилось, причём мгновенно. Мама и папа, похоже, потеряли надежду… прислали через адвоката письмо, что лишают меня наследства.
— Чем ты зарабатываешь?
— Иногда подрабатываю натурщицей. Есть несколько мужиков, они меня кое-как содержат… в общем, всё, как раньше…
Она машинально гладила колени. Виктор заметил, что на руках полно синяков, и тут же понял, что не хочет узнать их происхождение.
— У одного из них я живу, — сказала она. — В ожидании лучшего… Если не хочешь нажить неприятностей, надо уметь доказать, что ты где-то живёшь. Не только вы, мужелюбы, можете нажить на свою шею неприятностей, то же самое касается и молодых женщин, живущих неупорядоченной, по мнению властей, жизнью. Бездомных… они ночуют в парке, потому что им негде больше ночевать. Они идут за незнакомцем, чтобы не замёрзнуть. Если не повезёт, осудят за бродяжничество… А ты разве не знаешь, что власти поделили нас на категории? Содержанки, девки для танцев, уличные девки, бандитки, сутенёрки и пташки. Пташка — это молодая бродяжка из пролетарской семьи, так что я под эту категорию не попадаю… Есть ещё попрошайки, психически неадекватные, инфантильные, искательницы приключений, сводницы, разносчицы наркотиков и асоциальные имбецилки… Ты же понимаешь — у нас больше подвидов, чем у убийц…
Она зажгла сигарету и выпустила тонкую струю дыма.
— Я из этого никогда не вырвусь, — тихо сказала она. — Постоянная охота за деньгами и лекарствами. И к тому же боюсь, что меня схватят… Ходят слухи, что некоторых стерилизуют.
— Если хочешь, можешь пожить у меня…
— Из этого ничего не получится. Через несколько недель меня опять начнёт ломать. Или к тебе будут приходить типы, которых ты вовсе не хотел бы у себя видеть.
Вещи будут исчезать… Полотна. Соседи начнут жаловаться…
Она протянула руку и сняла волос с воротника у Виктора.
— Если тебе интересно, могу рассказать кое-что о Фабиане.
Даже если бы он и хотел, он не мог бы скрыть интереса.
— Отец послал его к известному психиатру в Гамбург. Не знаю, известны ли тебе новые методы лечения гомосексуальной болезни…
— Слышал кое-что.
— Электрошок, ледяные ванны и тому подобное. Не думаю, чтобы это помогло. По слухам, он встречается с мужчинами в Хельсинки.
— Вылечить нас нельзя… Ты с ним виделась?
— Один раз за всё это время. В Васе, в родительском доме. Он ни слова не сказал о тебе, и я тоже молчала. Некоторые события как бы предопределены… и какой смысл пережёвывать их вновь и вновь? Я не верю Сартру с его экзистенциализмом, с которым все теперь носятся. Свободный выбор? Для меня такого не существует. Ни один человек не свободен настолько, чтобы самому определять свою жизнь. Всё время происходит что-то, над чем ты не властен. Кто-то впирается на твою полосу движения, и направление меняется…
Виктор был не особенно силён в философии, по крайней мере в модной.
— А как дела с коллекцией Ульссонов?
— Фабиан за неё больше не отвечает. Особенно после того, как купил в России картину, а аукцион от неё отказался — подозревают подделку. Теперь за дело взялся отец. Ходит на частные выставки и оставляет предложения, а аукцион делает всё остальное, причём конфиденциально.
Он прикупил много скандинавского барокко в последние годы. И претенциозных немецких романтиков.
Она посмотрела на часы, потом в окно.
— Не думай, что мне это нравится, Виктор. Я только и мечтаю опять взяться за кисть.
— Ещё не поздно.
— В моём случае — поздно. Кстати, Туглас даёт о себе знать?
— Уже пару лет от него ничего нет. Я думаю, это хороший знак — Америка лежит у его ног.
— А ты как? Интересная работа?
— Интереснее, чем я заслуживаю.
Виктору вдруг пришла мысль, что за всю свою жизнь он испытал физическое влечение только к одной женщине — к Асте. Может быть, это зависело от того, что в ней было что-то мальчишеское, не только внешне — мускулистое тонкое тело, узкие бёдра, некоторая резкость, — но и что-то глубже, что-то в её натуре, чего он определить не мог. А может быть, он просто ей симпатизировал и очень жалел…
— Странно — ты человек ниоткуда, и у тебя так удалась жизнь… — сказала Аста. — Мне всегда было интересно, от чего это зависит. Ты, наверное, никого не провоцируешь. Ты как-то странно ускользаешь…
— Наверное, это в моей природе.
— Знаешь, я долго считала, что ты не тот, за кого себя выдаёшь. Что в тебе слоёв двести разных тайн.
Вдруг Виктор почувствовал почти неодолимое желание рассказать ей всё, исповедаться, признаться, повиниться — но усилием воли отогнал наваждение.
Весной 1957 года они получили письмо от Бойе, владельца антикварного комиссионного магазина в Турку. Он писал, что один из его очень и очень состоятельных заказчиков интересуется немецким девятнадцатым веком. И поскольку «Братья Броннен» специализируются именно в этой области, он позволил себе обратиться прямо к ним. К тому же он помнит их сотрудничество — вы же наверняка
