САМУЭЛЬ (уходя от ответа). Ну, так или иначе… Он умер, она жива. Я никогда не хотел ее видеть можно, конечно, ее ругать… Но я предпочитаю не касаться этой темы.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Теперь-то я понимаю: здесь никто не хочет «касаться этой темы». Эта тема относится к тем, кто умирает, кто исчезает, кто уезжает.
Самуэль смущенно соглашается.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Мне так хочется спать, хотя в этот час мне больше нравится заниматься любовью, но божественным созданиям запрещено… Ах, у меня такое страстное желание поддаться искушению, не быть такой непробиваемой… У меня колет в спине, почеши-ка.
Самуэль скребет сучком по спине девушки, та млеет и вдруг неожиданно поворачивается и целует его.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Всего лишь небольшой обман. Эй, знай же, что я Кубинская Сивилла, родственница Кумской Сивиллы,[196] внимай, я прорицаю: в двухтысячном году мы все будем очень счастливы, у нас будет вдоволь еды. Мы постареем, но нам будет очень хорошо. Наконец мы сможем открыто смеяться. У нас с Заикой будут дети, они будут заикаться и ходить задом наперед. Они у нас будут, но если бы ты был свободен, ну…
Затемнение.
Меня охватило еще большее сомнение. Но сомнение ли это было, а может, неприятие фактов, неприятие очевидности? Нет, до сих пор мои чувства все еще были закупорены и разбросаны в разные стороны, словно капсулы, одни из которых были набиты ватой, другие – грязью. Мне никак не удавалось побороть предчувствия. Я не хотела читать дальше, но невеселый дневник недавно поселившегося соседа притягивал меня.
Натура. Вторая половина дня. Малекон. Башня японского сада ресторана «1830». Самуэль и Андро, расположившись на камнях, созерцают город, сидя спиной к морю. Чуть дальше целуются Монги и Грусть- Тоска.
АНДРО. Гляжу, ты расстроен, брат. Что за идиотский день! У меня предчувствие, что мы никогда не доберемся до острова – сколько всего случилось на таком коротком пути. Мы уже исчерпали энергию приключений.
САМУЭЛЬ (смотря недоверчиво на парочку Монги – Грусть-Тоска). На островах без приключений не обходится. Так говорят, я это вычитал в одном учебнике по политической географии.
Общий план горизонта. Затемнение.
Натура. Вечер. Парапет Малекона. Рядом с рестораном «1830». Множество молодых людей, лежащих или сидящих у парапета. Кто-то играет на гитаре и поет, кто-то пьет ром из горлышка, кто-то курит травку. На широком тротуаре нагромождены велосипеды. Из частных такси выходят туристы, подходят к парапету, делятся впечатлениями. Есть смешные старички, обнимающиеся словно дети, этакие милые птички; есть и молодые туристы, с рюкзаками и без гроша в кармане. Здесь продается все: от свиней с прооперированными голосовыми связками до горстей кокаина, расфасованного по носкам. Среди толпы – Монти, Андро и Самуэль, развалившиеся на автомобильных камерах весьма вальяжно. Грусть-Тоска, взобравшаяся на парапет, вышагивает, словно танцовщица классического балета: фуэте, плие, полуплие и так далее. Изумленная публика внимательно следит за ней.
ПУБЛИКА (громко, в тот момент, когда Грусть-Тоска делает реверанс). Великолепно, неподражаемо, умопомрачительно, давай, Чарин!
Из частного такси выходит Ньевес в сопровождении своих преследователей и одного инстранца; она дает понять, что с этими типами все улажено. Андро первый замечает ее и трогает за плечо Заику. Тот жестом отвечает, что ему все равно, и продолжает забавляться номерами Грусть-Тоски. Самуэль встает и идет к Ньевес. Очевидно, она здесь известна каждой собаке, все ей улыбаются и здороваются с ней. Преследователи несколько отстают, они не спускают глаз с иностранца, тот разговаривает с двумя продавцами. Ньевес идет вперед, по дороге тискает парочку своих подхалимок-подружек, потом оказывается перед Самуэлем.
НЬЕВЕС. Ну вот, Монги связался с Печатью, то есть с Грусть-Тоской. Сегодня она уже не Паркометр, а Печать. Она говорит, что опубликует чужие стихи и экономические трактаты о животных, в первую очередь о собаках… Нет, если я и говорю все это… Еще один сумасшедший.
САМУЭЛЬ (недовольно). Крошка, по крайней мере, ее помешательство никому не причиняет неудобств. А ты, я погляжу, уже подружилась со своими врагами.
НЬЕВЕС. Что поделаешь. Или продаешь, или платишь. Я нашла себе другого дурака. (Она показывает на туриста.) Хочешь, раскрою тебе один секрет? Вот это все не твое. Твое – классом повыше.
САМУЭЛЬ (закрыв глаза). Я хочу снова быть с тобой, но по-другому…
НЬЕВЕС (сухо). «По-другому молчаливо»? (Иронично, напевая песенку.) «По-другому молчаливо ты входишь в меня улыбаясь, как будто весна накатила, а я умираю».[197] Нельзя по-другому.
САМУЭЛЬ. Можно. Если поговорить, познакомиться поближе…
НЬЕВЕС. У меня нет времени на романтику, дорогой, и тем более с кубинцами. Я не женщина, я – основной материал, грубый национальный продукт; мне нужны зеленые, а у тебя их нет, а если бы они у тебя и были, я все равно не стала бы тебя лишать их, я не люблю злоупотреблять… Почему ты дружишь с Заикой? У тебя с ним нет ничего общего. Тебя родили на этот свет, а его высрали, как и меня.
САМУЭЛЬ (заносчиво). У нас с ним есть общее, и даже больше, чем ты можешь себе представить.
НЬЕВЕС. Неужели, и в чем же оно? В том, что ты залез на его подружку, или в том, что ты тащишься за ним? Только не говори, что желаешь заняться с ним и со мной групповухой. Оргии дорого стоят.
САМУЭЛЬ (цинично). Вежливость азарту не помеха.
На некотором отдалении в кадре появляется Андро, пьяный до невозможности. Он забирается на парапет и начинает речь.
АНДРО. Итак, ни словом больше, ни словом меньше, но я должен сказать вам всем, что я люблю мир, и… как же это трудно любить с красотой, с голодом, с желанием мира. А мир и согласие, мои дорогие соотечественники, мерцает, словно пламя свечи. Когда-то, очень давно, в такой же славный вечер, я пожарил себе яйцо, съел его, зажег свечку и был счастлив… А почему? Да потому, что я любил весь мир, хороший и плохой, честный и бесчестный, грязный и чистый, пьяный и трезвый, и эта любовь переполняла меня таким загадочным счастьем. В тот вечер я смеялся, я ржал как лошадь, и никогда, никогда мне не узнать, отчего меня так корчило тогда от смеха. Вот смеешься, и все тут. Уметь смеяться – это самое важное, что может случиться с человеческим существом во все времена!..
Камера скачет, переходя то на Грусть-Тоску, то на Монги, то снова возвращается к Андро, он оступается и падает на зрителей. Камера застывает на Самуэле с кинокамерой в руках. Атмосфера нереальна, похоже, будто сумасшедший дом вырвался на свободу. Затемнение.
Интерьер. Раннее утро. Тоннель улицы Линеа. Монги, Андро и Самуэль идут по тротуару внутри тоннеля, они по-прежнему с рюкзаками и автомобильными камерами. Андро еще не отошел от вчерашнего, он насквозь пропитан ромом и заляпан грязью, он привязал колесо к поясу и волоком тащит его. Вдалеке мы видим Грусть-Тоску, она крадется за ними; на ее лице гипертрофированные ужимки шпиона, не желающего быть раскрытым. Андро и Самуэль шагают молча. Монги насвистывает ту же мелодию – «Лестница на небеса». Андро вдруг останавливается, вытаскивает баллончик с краской и разрисовывает выложенную плитами белую стену тоннеля. Самуэль пытается помешать ему.
АНДЮ. Отстань от меня.
Самуэль отталкивает его.
МОНГИ. Мы дойдем до Ла-П-п-пунтильи.
Затемнение.
Натура. Раннее утро. Ла-Пунтилья. Где-то вдали сверкают молнии, слышатся раскаты грома, однако дождь все никак не может начаться. Океан угрожающе спокоен. Андро и Самуэль прячутся в автомобильных камерах. Монги, стоя во весь рост, вглядывается вдаль.
МОНГИ (запинаясь сильно как никогда). Я д-д-должен с-с-сказать в-в-вам одну вещь. Я обманул в-в-
