своей будничностью, с какой приходили в дом старухи, с какой отпевали, а потом хоронили на новом кладбище за городом, где не было ни единого деревца, а только несколько свежих могил за металлической изгородью, ровные прямоугольники земли, плиты и сваренные из стальных трубок кресты с аккуратными табличками. И обида на то, что все свершилось именно так, была столь сильной, что душила мысль о самом себе, и он равнодушно отнесся к тому, что кончилась данная ему в военкомате отсрочка, и он получил через месяц повестку. Он уехал из города стриженым пассажиром в телогрейке и с вещмешком за спиной среди таких же пацанов. И бабы все на них так жалеючи смотрели, будто бы шли ребятки на войну. Но война досталась не им, а мальчикам, с завистью бежавшим за ними по пыльной улице Ленина.
Служил он в Казахстане, в глухом балхашском гарнизоне, где офицеры завидовали солдатам, что те через два года уедут, а им еще служить и служить. Но степь, хотя более южная, чем целина, напоминала солдату о его младенчестве, и запахи, цвет неба, подсвеченные дальними огнями сопки, бураны, холодные, похожие на барак казармы пробуждали в памяти воспоминания, в которых рождались когда-то слова.
На втором году он сошелся с женщиной, жившей неподалеку в селе. От своих товарищей он знал, что прежде к этой женщине ходили другие солдаты, но он привязался к ней и полагал, что после армии они поженятся. К его словам о совместной жизни женщина отнеслась равнодушно, и, как ему показалось, зло, точно он хотел добиться от нее еще больше ласки. Однажды, когда он пришел к ней, она не впустила его в дом, и он понял, что там кто-то другой. В тот же вечер он раздобыл водки, ушел в степь и напился, ни о чем не думая и не чувствуя своей души.
Первое время ему казалось, что история с женщиной не оставила следа в его душе, соскользнула, но чем ближе подходил к концу срок службы, тем больше солдат думал о том, возвращаться домой ему теперь некуда, и быть может, армия дана ему вместо дома, и он проживет всю жизнь не в волжском городке, но здесь, на Балхаше, прапорщиком или старшиной. Это была очень соблазнительная, расслабляющая мысль, сулившая благо не думать, не отвечать за свою судьбу и не заботиться о хлебе насущном, потому что хлеб этот будет дан на каждый день, а дни будут походить друг на друга и приносить ту усталость, от которой снятся легкие сны. В такие ночи солдат выходил в беспокойстве на улицу, и ночь, разгоняя сон, тревожно звала за собой, за степь, и маленький городок с паромом и обрывистыми берегами над рекой казался совсем близким. Последнее лето службы, жаркое, дававшее отдохновение только на рассвете, уже стало кончаться, когда солдат, сменив вещмешок на аккуратный чемоданчик, отбыл из части, с грустью подумав об оставленном месте.
Обратно он ехал на поезде мимо тех же сопок и хуторов, по дороге, где везла его когда-то мать. Ничто здесь не изменилось — как пятнадцать лет назад, те же бабки с обветренными лицами продавали на полустанках картошку, бродили овцы и скучно блеяли, задирая голову к мутному небу. После армии ощущение сонной жизни, где никто никогда не бежал и не шел строем, было сильным и не отпускало его до Рязани. Он не мог привыкнуть к тому, что снова принадлежит себе, был возбужден, с кем-то разговаривал в дороге, уверял какую-то старуху, что едет к матери, и та радовалась за него, угощала домашним салом, и опьяненная уверенность в собственных силах была так велика, что в Рязани он распрощался со старушкой, пересел на электричку, доехал до Рыбного и там нашел около самой станции дом, где жила его мать. Он ни на секунду не сомневался, что поступает правильно, и, как позднее отец Николай размышлял, то была более сильная, чем его сознание, потребность сообщить матери, что он жив.
Ему открыла дверь располневшая женщина с сильно завитыми, крашеными волосами. По тому, как она посмотрела на него, побледнела и ничего не сказала, он понял, что она узнала его и ждала этого звонка в дверь всегда. Из глубины квартиры вышли двое детей, мальчик и девочка, не глядели на него одновременно с испугом и любопытством, точно пытаясь определить, зачем пришел к ним в дом человек в солдатской форме и фуражке. В доме пахло едой, чувствовался во всем достаток и порядок, и солдат разом ощутил протрезвление и, неловко поклонившись, словно извиняясь за ошибку, отступил и сбежал по лестнице. А потом быстро пошел, не разбирая дороги и путаясь в многочисленных железнодорожных путях узловой станции.
Гудели в спину составы, он сходил с насыпи, но оставался так близко от полотна, что ветер высушил его потное лицо и засыпал угольной пылью. На какой-то станции он зашел в зал ожидания, бросил чемодан на лавку, прислонился к нему и забылся тяжелым, муторным сном. Входили и выходили люди, проносились мимо поезда дальнего следования, на скамеечках покуривали рыбаки, собравшиеся на Оку, но все это проходило мимо. Он проснулся, но остался лежать на лавке. Несколько раз его толкали, о чем-то спрашивали, какой-то славный мужик в драповом пальто звал с собой выпить, косился милиционер, но все это существовало помимо его сознания — время, то тянувшееся медленно и неохотно, как казахстанский поезд, то гнавшееся вперед, то пятившееся назад время устало и остановилось на маленькой безымянной станции.
Он ни о чем не думал тогда, точно душа его отсутствовала, вырвалась, и вывел его из этого состояния пьяненький низенький мужичок с пустым рукавом и бородавкой на щеке:
— Сынок, дай денюжку, сынок.
Какая-то женщина заругалась на пьяницу:
— Ишь, к солдату пристал, бесстыжий. Откуда у него денюжка-то?
Но слово «сынок» кольнуло его, и он посмотрел на мужика таким взглядом, что тот отступил на шаг и стал вдруг бессвязно выкрикивать:
— Ну че ты, ну че ты? Я так тока, ну че ты?
Этот человек по возрасту не мог быть его отцом, но мысль о том, что его отец точно так же без своего угла и работы скитается по полустанкам и просит денег, а может быть давно умер и лежит, неизвестно где и под каким именем захороненный, острой жалостью коснулась солдата. Он встал и пошел искать мужика, но того уже нигде не было. И ему вдруг захотелось обратно в гарнизон, туда, где нет одиноких людей, есть только строй и никто не мучается от незащищенности и боли, где на все найдется в ответ грубое слово и ты не должен идти один по своей дороге. Но он прогнал эту мысль и той же ночью уехал в родной город, с тревогой ожидая, когда рассосется ненастная мгла.
То, что увидел солдат, поразило его своим несоответствием воспоминанию, точно не два, а все двадцать лет прошли с тех пор, как он ушел отсюда. Вместо старенького парома над рекой тянули мост, трубы комбината вымахали под самое небо, не осталось ничего и от посада, кроме двух улочек рядом с церковью.
Он брел по городу, пытаясь вспомнить, где и какой дом стоял раньше на месте разъезженных бульдозерами рытвин, какими были деревья и спуск к реке. Воспоминания давались ему с трудом, как когда-то школьные стихи, но он пробуждал к жизни эти образы и шел все глубже и глубже, к зарослям лопухов за огородом, к холму, к речной пристани, откуда уплывала мать, нисколько не похожая на женщину в Рыбном, более близкая и лучше сохранившаяся в памяти.
Мелькнувшее в душе воспоминание о матери заставило священника вздрогнуть и подумать, что она ждет его здесь же, в храме, стоит и не уходит, но он чувствовал себя еще не готовым свести воедино два этих образа — молодую женщину, водившую его в степь смотреть, как садится солнце, а потом приходившую во сне и зовущую к себе, и пожилую, стоявшую пред алтарем и перед сыном, ставшим для нее, как и для всех, батюшкой. Отец Николай беззвучно произносил в алтаре молитву, но мысли его снова уходили в прошлое, точно вели к разрушенному городку, и он снова очутился в храме растерянным двадцатидвухлетним человеком.
Солдат вошел в храм с давно позабытым ощущением бесконечности его помещения, встал в стороне, и подходившая к концу литургия в самой сокровенной ее части коснулась его сердца, и хотя тогда он не знал истинного смысла этой службы, душа его отозвалась нежностью, и, робея перекреститься, он замер. Церковь с иконами, знакомыми ему с детства, утешила горечь увиденного в городе. После литургии начался молебен, и, чутко прислушиваясь ко всему, что произносил священник, стоявший спиной к людям, солдат услышал нечто странное, привнесенное из недавней его жизни. Священник внятно повторял имена — о здравии воина Федора, о здравии воина Сергия, о здравии воина Алексия, будто шла в храме вечерняя поверка, но после каждого имени женщины, тесно обступившие священника, истово крестились, и лица их были такими напряженными и страстными, что никак не вязались с горластым зареченским Федькой или Серегой, которых помнил солдат. И вдруг одно имя, произнесенное священником, точно выпало из списка: «Об упокоении воина Петра», и солдат вспомнил, как утром он был на кладбище у бабушкиной могилы и прошел мимо пирамидки с красной звездой. Ему вдруг показалось, что женщины смотрят на него с гневом,
