— И-и, что там за счеты! Человек человеку не волк…
— Бывает, что и волк… — тихо ответила Анна.
— Ну, у нас в деревне не так уж плохо, — тянула Агнешка. Ее жгло любопытство, куда запрятался Янович и что бы он сказал, если бы она его заметила, если бы ему пришлось столкнуться с ней лицом к лицу. Но Анна не спешила приглашать гостью, не подставляла табуретку. Она явно ждала, чтобы та ушла, и едва сдерживала нетерпение. И когда Агнешка собралась, наконец, уходить, она не удерживала ее даже ради приличия.
— Поздно уже, пора идти. К нам ночью даже страшно лесом ходить.
— Невелик ведь лесок-то!
— Мало ли что невелик, а люди всякое говорят. Ну, оставайтесь с богом.
— Идите с богом. Спасибо вам за все.
— Не за что, не за что, — заканчивала Агнешка уже за дверью, потому что Анна шла за ней по пятам, словно стараясь поскорей выпроводить ее из избы. И Агнешка лишь во дворе вспомнила, что не спросила про ребенка, даже не взглянула на него, хотя там же стояла колыбелька, — наверно, еще та самая, подаренная старостихой, — и ребенок спал в ней, прикрытый каким-то тряпьем.
Все ее внимание поглотил Янович. Она торопливо шла домой, жалея, что на улице уже никого не видно, — очень уж хотелось рассказать бабам, кого она видела у Анны. Она была так погружена в свои мысли, что забыла даже перекреститься на мостике, под которым водилась нечистая сила, и не успела оглянуться, как уже очутилась дома. Матус лежал на кровати — точно так же, как Янович у Анны, только что папироской не дымил.
— Знаешь что? К этой Анне ходит Янович.
— Э, бабьи сплетни…
— Бабьи сплетни? Да я своими глазами видела!
— Что ты видела?
— А Яновича. Иду я, значит, по двору к этому сарайчику, гляжу, в окне свет. Не спит еще, думаю. Подхожу это к окну — смотрю, Янович на кровати лежит, папироску курит, а она возле него сидит, кофта расстегнута, а сама смеется, будто ее кто подмышками щекочет!
— Ну и что?
— Ну и ничего. Постучала я, так она насилу открыла. Я мясо отдала и скорей назад. Она меня и в избу не пустила, а он куда-то спрятался, так что я и не видела, но папиросу курил, потому дымом пахло.
Матус сплюнул на пол.
— А зачем же ты этакой стерве мясо оставила? Стерва и есть стерва, надо было повернуться да уйти.
— Раз уж я пошла…
— Ну и что, что пошла? Как пошла, так бы и вернулась. Видно, знали бабы, что говорили… И как только староста ее из деревни не выживет…
— А чего ему выживать? А сам-то ты нешто не велел мне мясо нести? Да и не беспокойся, уж Янович не даст ее в обиду. Уж он ей, наверно, помогает, носит все, угождает…
— Есть из чего.
— Как не быть? Да ведь все это детям полагается, а не ему. Любопытно, знают об этом Казимир или хоть и Юлька?
— Узнают.
— Крику будет!
— По правде сказать, так ведь все старик заработал, а не они. Так что и запретить ему они никакого права не имеют.
— Как, для этакой лахудры из дому выносить? Хоть бы для кого путного, а то… А старуха лежит, ни о чем не знает… Что только на свете делается! Женатый ведь мужик…
— Ну, как сказать? И женатый и вроде как не женатый… Старуха-то лежит, как колода, сколько лет!
— Лет десять будет… Или нет? Ну да, десять, а то и больше!
— Вот видишь.
— И что с того? Жена все-таки есть! А у него уж башка поседела, мог бы и не бегать за бабами. А она-то! Ни стыда, ни совести!
— Уж раз байстрюка родила, так какой от нее совести ждать!
— Один срам! А кабы тогда староста со старостихой не заступились, так бы и пошла себе куда подальше.
— Ну, прогнать ее тоже нельзя было…
— Ишь ты, может, она и тебе понравилась?
— Ты что, белены объелась, что ли?
— Знаю я вас, все вы хороши! Лишь бы не дома, так уже и вкусно! Может, и ты бы к ней побежал, кабы она захотела.
— А чего ж ей не хотеть? Небось я помоложе Яновича! — подшутил он.
Агнешка вскочила как ошпаренная.
— Смотри-ка на него! Помоложе! Зато нищий, понимаешь, нищий! Нешто ты можешь носить ей конфеты из лавки, или колбасу, или шоколад! Как бы не так! Для ребенка нет, а не то что…
— Не ори, Владека разбудишь.
— И пусть проснется, пусть знает, какой у него отец! Лахудры тебе захотелось, законная жена надоела! Ну и беги, беги со всех ног с Яновичем за потаскуху драться!
Он приподнялся на локте и с удивлением смотрел на жену.
— Да ты и впрямь белены объелась? Что на тебя нашло? Я бабу и в глаза не видел и не разговаривал с ней никогда, а эта…
— А кто мне велел мясо ей нести, кто меня заставил ночью бежать, лишь бы она жирно поела? Может, не ты, а? Я сразу смекнула, еще и Яновича там не видела, что это за птичка и что там у вас с ней!
— Это у кого же?
— А у вас, у мужиков! Ты, баба, только поворачивайся, работай так, что чуть ногти с пальцев не сойдут, а вам хоть бы что! Только бы на баб заглядываться!
— Закрой рот, а то как тресну!
— Что ж, бей, бей! Пусть уж так оно и будет, пусть будет! Бей!
Он плюнул и повернулся к стене.
— Ни на грош в тебе ума нет. Ложись спать, ночь уже.
Она еще долго ворчала, прежде чем улеглась на шуршащую солому. Лежа, она долго шептала молитвы, но ей мешало воспоминание о белой, откинутой назад шее Анны, о ее воркующем, беззаботном смехе.
V
Мерно плескало весло. Захарчук еще раз проверил шесты вентерей. Все оказались на месте, ровно вбитые в ил. Он с трудом протолкнул лодку сквозь чащу резака.
— Еще на том конце, тато!
Он не ответил, всматриваясь в посеревшее вдруг небо.
— Дождь будет, что ли?
Теплый легкий ветерок заколыхал тростник. И маленький Захарчук вдруг заметил, что на всей поверхности озера исчезли, куда-то попрятались белые чашечки водяных лилий, которых тут всегда была уйма.
— Тато, гляньте!
— Вижу. Они уж со вчерашнего дня так.
