Сон семнадцатый
— Есть ли на свете существо несчастнее меня? — вопросил Лаэрт. Он подождал для приличия, но так как отвечать было некому, то вампир ответил сам: — Увы, нет! Бедный Лаэрт! Что только тебе не приходится терпеть! Спишь в морозильнике, на улицу тебя выпускают через форточку, морят голодом и вообще ни во что не ставят. Раньше, правда, я жил у антиквара в клавесине. В мои обязанности входило пугать налоговых инспекторов, когда они чересчур доставали хозяина. Эх, и выпил же я крови у этих кровопийц! Даже сейчас приятно вспомнить. Я мог бы найти такую же работу. Граф Дракула, например, выступает в стриптиз-баре, но это как-то на любителя. В прежние времена я подался бы в кино, но теперь почти все фильмы делают на компьютере. Продашь им свое лицо, а они наснимают такого, что потом сто лет в гробу будешь ворочаться. Гнусный век!
Лаэрт тосковал. Он скользил по воздуху, укладывался в вазы, повисел на люстре, нырнул под крышку рояля и сыграл нечто краткое, бурное и какофоническое. Музыка скоро надоела ему. Тогда вампир велел стеклам сделаться красными, и вся комната наполнилась зловещим багровым светом. Лаэрт подлетел к зеркалу и, не удержавшись, дотронулся до него. Зеркало было холодное и гладкое, как… зеркало.
— И что это мой хозяин так им дорожит? — подумал вслух Лаэрт и снова дотронулся до зеркальной глади. На этот раз ему показалось, что она тепловатая и волнуется, как река. Лаэрт в испуге отдернул лапу.
— Не иначе, тут что-то нечисто, — сказал он и отлетел в сторону.
— Лаэрт! — позвал его неизвестный голос.
— Я ничего не слышал, — быстро отозвался Лаэрт.
— Лаэрт, скажи мне: где Филипп?
— Кто со мной разговаривает? — закричал Лаэрт в раздражении.
— Я, — тихим, глубоким голосом отозвалось зеркало.
Лаэрт потер лапой лоб, открыл музыкальную шкатулку — она звякнула. Он поспешно захлопнул шкатулку и стал обследовать и переворачивать каждый предмет, пока наконец не вернулся к зеркалу. Поверхность его казалась темной и застывшей.
— Это ты со мной разговариваешь? — спросил Лаэрт не очень уверенно. В зеркале показалось магическое лицо; Лаэрт шарахнулся.
— Ведьмы, оборотни, стриги и ламии, чудеса телекоммуникаций и человеческого сознания, тьфу, сгинь! Я честный вампир на диете, и нечего меня пугать.
Зеркало вздохнуло.
— Филипп… — пробормотало оно и умолкло.
— Что «Филипп»? — приставал Лаэрт, расхрабрившись. — Что «Филипп»? А?!
Кто-то постучал в окно; Лаэрт встрепенулся и бросился открывать. Филипп вошел в гостиную и некоторое время стоял неподвижно, как человек, не понимающий, где он находится. Странная мечтательная улыбка блуждала у него на губах — улыбка, которой Лаэрт давно у него не видел.
— Э-э… — пропищал он. — Хозяин, тут… хм… о вас беспокоились.
Филипп, не отвечая, лег на диван и закинул руки за голову.
— Комнаты починили, все в порядке, — бодро отчитался Лаэрт. Он хотел еще что-то сказать, но замялся. Красные его глаза расширились от ужаса: под столом валялась громадная кость. По счастью, Филипп не видел ее. Он шевельнулся, прикрыл глаза рукой. Пальцы у него были белые, тонкие, длинные.
— Лаэрт, — спросил он, — почему комната красная?
Лаэрт, улучив миг, спикировал на кость, схватил ее и спрятал за спину.
— Я проверял, работают ли окна, — объяснил он, многозначительно покашливая.
Филипп сменил цвет на нежно-сиреневый; правда, теперь он назывался жабьим, потому что сирень, как и все другие цветы, была запрещена. Вместо нее профессору Пробиркину удалось вывести новую породу жаб схожего с ней оттенка, который и был увековечен специальным указом правительства.
— Если я не нужен, я ухожу, то бишь улетаю восвояси, — объявил Лаэрт и собрался и впрямь улететь, но нечаянно уронил кость. Он тотчас же поднял ее, но было уже поздно.
— Что это? — спросил Фаэтон. — Лаэрт! — воскликнул он возмущенно.
Лаэрт пожелтел.
— Что «Лаэрт», что «Лаэрт»! Все макароны да макароны. Я существо плотоядное, между прочим!
— Ты — свинья! — сказал на это Филипп.
Однако Лаэрта было трудно остановить.
— Нет! Я — вампир! И ничто вампирское мне не чуждо! Да, я изнываю, я томлюсь, я страдаю, я мечтаю отведать крови Ровены, полакомиться аппетитным Орландо! И кто виноват? Кто? Кто обрек меня на это существование, выносить которое я не в силах? О я бедный, одинокий… всеми покинутый в бездне моего отчаяния!
— Кто на этот раз? Отвечай! — потребовал Филипп.
Лаэрт мялся и краснел.
— Зря вы так волнуетесь, хозяин. Дело совершенно обычное!
Филипп, разозлившись, соскочил с дивана и начал швырять в вампира всем, что попадалось под руку. Лаэрт на лету подхватывал предметы, не выпуская кости, и ставил их на место. Неожиданно Филипп остановился.
— Конечно же! Рабочие чинили комнаты! Как ты мог, Лаэрт!
Вампир побурел от обиды:
— За кого вы меня принимаете, хозяин! Питаться пролетариями! Да я скорее умру, чем дойду до такого! Фи!
— Я запру тебя в морозильник! — крикнул Филипп, наступая.
— Я не виноват! — огрызнулся Лаэрт. — Он позвонил и сказал, что послал вам свою шубу. Откуда мне было знать? Я открываю клетку, и оттуда выскакивает эта шуба и начинает лаять, как сумасшедшая. Ну, я и испугался.
— Какая шуба? — в совершенном изнеможении спросил Филипп.
— Пончик прислал вам подарок. Сказал, что вы знаете, а по видеофону не предупредил! У этой шубы какая-то аллергия на вампиров, то есть, — Лаэрт посмотрел на кость, — была аллергия. Ну, я и пустил ей кровь.
Филипп застонал и, продолжая стонать, повалился в кресло-гамак.
— Что же я скажу Пончику?
— Что все в порядке, — бодро отозвался неунывающий вампир.
— Ты уверен? А живот у тебя не заболит?
Лаэрт икнул и побледнел.
— А вдруг ты тоже начнешь лаять? — спросил Филипп.
Лаэрт попятился и угас.
— Ладно, если что, я позову вампирского ветеринара, — сжалился над ним юноша. — Только смотри, чтобы это было в последний раз.
— Вас искала Матильда, — слабеющим голосом произнес Лаэрт, приваливаясь плечом к стене, чтобы не упасть.
Лаэрт не мог понять, отчего Филипп внезапно помрачнел при этих словах. Между бровями хозяина пробежала морщинка, а угол рта дрогнул и опустился. Филипп едва не спросил: «Искала? Зачем?» — но вовремя остановился. Филипп и Матильда, Матильда и Филипп. В глазах всего света он все еще был с ней, но на самом деле душой его и телом владела Ада. Филипп принадлежал ей безраздельно, и ни он, ни кто- либо другой не мог уже ничего поделать с этим.
«Да, конечно же, Матильда! Как же я мог забыть о ней?»
Однако забыл. Он смутно помнил, что она красива, богата, молода, что они обручены, что она любит
