Корзина с яблоками стояла прямо в комнате, и аромат яблоки источали райский. Корзину из сада бабули Маруськи Синицыной привез на своей «Ладе» попутный дачник, бабулин сосед, приятель и всегдашний помощник, и ему заплатили – якобы дали денег на бензин. Он был доволен, а назад бабуле повез всякие новомодные садовые штуковины, которые она, будучи прогрессивным садоводом, заказала: пластмассовый заборчик для клумбы например, удобную вилку-грабельки, чтобы рыхлить грядку, какое-то редкое удобрение и прочее, что было заказано. Правда, Маруськина театральная мамочка, которая иногда задним числом проявляла практичность, сказала, что яблоки дешевле на рынке купить, чем платить за этакую доставку по-соседски.
Ася выбрала в корзине яблоко. Яблоко было удивительно большим, прямо по-южному огромным, хрустким, сочным, очень кислым, оскоминным, и пахло ананасом. Грызлось так долго, что надоело и зубы заскрипели, а когда остался огрызок с семечками, лишь начавшими коричневеть, ветер ворвался в окно, хлопнул болтавшейся форточкой, чуть не выбив стекло, надул парусом шторы, прошелся по комнате, шальной, и первые тяжелые капли грохнули о карниз. И вдруг в момент потемнело, солнце погасло, и все утонуло, захлебнулось в ливне, засверкали, забили по крышам невероятные льдисто-синие молнии, будто блицы космической фотокамеры, и ударило, пророкотало прямо над головой.
Тарзан боялся грозы, утрусил в ванную, поджав хвостик, спрятался, дрожал так, что клацал зубами, и подвывал загробно, по-баскервильски, даром что был крысеныш. Маруська Синицына тоже засела в ванной – утешала, жалела Тарзана и грызла яблоко, тем раздражая песика еще больше.
Что до Аси, то она стояла у окна, любовалась сумасшедшей грозой и страдала от того, что лето, уносившееся на грозовой колеснице, разочаровало и вместо волшебной встречи устроило испытание.
Обиднее всего, конечно же, было сидеть на даче, поливать клумбы – мамину отраду, кормить комаров по черничникам (если есть черника, будь добра, собирай, да еще и ешь с молоком и сахаром, потому что, как и предсказывал дед, поспела кислая). Еще больше надоело таскаться что ни день по жаре за две станции в главный поселок, в магазины, где все дешевле, чем в окрестностях их третьей платформы, и хоть какой-то продуктовый выбор есть.
Невыносимо было! Потому что она снова, в разлуке с Микки, обретала уверенность, что где-то ее ищут и ждут и надеются на встречу не меньше, чем она, Ася, которая теперь предпочла бы называться Настей. А не Стасей, скажем, как называл ее Микки. Бедняга Микки, от которого она каждый раз сбегала в самый, казалось бы, лирический момент свидания. Влюбленный и озадаченный, Микки не знал, что и думать: расценивать ли Асины выходки как своего рода кокетство или относить их на счет недостатков воспитания. Ему и в голову не приходило, что Ася сомневается в своем отношении к нему. Асю ужасно раздражала его добродушная самоуверенность. Поэтому после свиданий она неслась к Синице писать письма Мишке, от которого она скрывала свои отношения с Микки, и письма ее все больше и больше походили на любовные – страсти прибавилось. Возможно, в этом Микки был виноват, такой-сякой.
…Ася смотрела сквозь завесу дождя на крыши. На одной из них, кажется, на той, где еще до дождя она заметила чей-то силуэт, постоянно вспыхивая и не всегда совпадая по времени с другими, небесными, плясала молния. Если предположить невероятное, там кто-то фотографировал.
Мишка!
Она крикнула Синице, что уходит, и, не дожидаясь ответа, обвинения в ненормальности и уговоров остаться, переждать грозу, выскочила на лестницу, пренебрегши лифтом, через ступеньку полетела вниз и, сбросив сандалики, нырнула в дождь.
Ливень смыл прохожих, только машины шли мокрыми китами и разгоняли волны по асфальту. Воды налило чуть не по колено. Еще не настал момент пузырей – слишком плотно лило, и они не успевали вздуться.
Ася, вымокшая в первые же секунды, стояла посреди двора, вертела головой в надежде разглядеть того отважного фотографа на крыше, который то ли привиделся ей, то ли… Но снизу, да еще в такую мокрую темень это было невозможно. Она решительно направилась к дому, к себе на Пушкарскую. Добрела- доплыла, открыла дверь своим ключом и вместо «здрасьте» решительно и грозно заявила родителям, которые с необыкновенно счастливыми лицами – прямо голубки, – обнявшись, устроились перед телевизором:
– Больше я на дачу не поеду!
И ринулась в свою комнату к заветной папке с письмами.
«…уже многие погибли, и в семьи приходят похоронные уведомления. Много горя, но многие и горевать не успевают, все трудятся, готовят оборону. Несколько дней назад стало известно, что фашисты заняли Чудово. Папа говорит, что многого мы еще не знаем – не все попадает в сводки. Он смотрит на карту, которую завел дома и повесил на стенку между шкафами, передвигает флажки, рисует стрелочки цветными карандашами. Вчера сказал, что, если наши сдадут Тосно и Мгу, город попадет в кольцо. Наверное, начнется штурм, обстрелы или осада.
Папа пьет лекарства – много, курит тоже много, несмотря на мамины укоры и даже слезы. Мама по совету тети Нади в папиросы ему набивает вату, чтобы дым был не таким вредным, проходя через фильтр. Но папа, я знаю, тайком вытаскивает ватку и выбрасывает, пользуется только своим старым костяным мундштуком. Папа сейчас пишет большую статью об истории русского ополчения. Он даже надеется, что выйдет когда-нибудь, после войны, когда мы победим фашистов, небольшая книга, монография, а не просто статья для газетного разворота. Ему нужны архивные материалы, а их то ли вывезли, то ли вывозят, не найти почти ничего.
В последние дни папа очень увлечен – никогда раньше он не пренебрегал новостями, ведь он журналист, и новости его хлеб, а теперь забыл даже о карте со стрелочками, погружен в свое писание, как будто спасается от надвигающейся войны. То есть не спасается, нет – это неправильное слово. Раньше от греха всякие отшельники спасались или раскольники от новой веры, таким способом они протестовали. Помнишь, нам на истории рассказывали. Или как трусы спасаются всегда и от всего. Он не трусит, нет, не прячет голову в песок, он, мне кажется, решил, что самое страшное неизбежно, и принимает его со всем мужеством, которое ему дано. Он сильный и смелый, я по-другому и думать не могу.
Посмотри, Настя, я вложил фотографию, где ополченцы уходят на фронт (все еще уходят) и салютуют Суворову. То есть я имею в виду памятник Суворову на Марсовом поле. Только Суворов, да еще памятники Кутузову и Барклаю-де-Толли у Казанского собора не закрыты, не замаскированы. Их снимки тоже есть. Я бы хотел их совместить, этих трех полководцев, на одной фотографии, сделать такую композицию, да времени нет и материалы на исходе, а достать теперь совсем негде.
Все верят, что изваяния великих полководцев защитят город и сами останутся целы. Такая вот легенда возникла. Говорят, не знаю, правда это или нет, что тому, кто отвечал за то, чтобы спрятать Суворова, приснился сон, где полководец не велит его убирать, прятать в какой-то подвал, и говорит, что не привык прятаться от врага и не потерпит такого позора. Так он и остался на постаменте, победительный, с мечом в руках и в римском шлеме.
Настя, решил тебе рассказать, что я все же пошел на пункт записи добровольцев. Я вообще-то снимать ходил по заданию редакции, если совсем честно. Там уже не такие огромные очереди, как раньше, – большинство мужчин уже на фронте и участвуют в боях. Записывали прямо на улице, потому что, хотя народу и стало меньше, в здании все добровольцы просто не помещались. В общем, по секрету скажу тебе, я тоже хотел записаться. Я знаю несколько случаев, когда ребят моего возраста зачисляли в ряды, не задавая лишних вопросов. Военный дядька с левой рукой-протезом в черной перчатке и с медалью „За боевые заслуги“ (наверное, еще с финской, сейчас не знаю случая, чтобы кого-то наградили), так вот, этот дядька, который записывал добровольцев, спросил: школьник? Я сказал, что мне восемнадцать. А он посмотрел на меня так, знаешь, неприятно, недоверчиво и сказал, чтобы духу моего там не было без документов. Обидно – у других-то документов не спрашивают, записывают со слов. Например, записали того же Алексея Гадальцева, о котором я тебе рассказывал, а ему еще нет восемнадцати. Как у него получилось? Он, кстати, еще тяжело болен, но тетя Надя говорит, что должен выжить.
Ну вот. Выгнали меня. Я повернулся уходить, а записывающий еще вслед орет: мать пожалей.
Тьфу! Стыдно.
Как будто я мать не жалею.
Ей и правда тяжело приходится. Да и всем женщинам тяжелее и тяжелее. Они берут на себя мужскую работу. В городе молодых и сильных мужчин не осталось. Однажды я возвращался домой. Смотрю, прямо
