лет? Да миллионы же не старых баб, а молодых, сильных, специально отобранных, убивали, калечили, делали ворами, грабителями, убийцами.
Судят за бабкин мешок! Ха! Ведь грабили не какие-то там мешки, а целые страны, уничтожали труд целых поколений, миллионов людей. Кретины же вы! Что же вы не хватаете, не судите и не караете тех, что совершали эти колоссальные преступления? Почему не ужасаетесь? Потому что это называется патриотизмом. Потому что это, мол, война. Это героизм и святость. Да? Ну, так плевал я на вашу святость и на ваших идолов! И подождите вы мне с ними, подождите!
Мик злобно сжимает кулак и грозит кому-то. Леся переводит на него вялый взгляд. Вот, всё лицо уже знакомого синевато-серого, как у мертвецов, цвета, глаза хищно и остро косят, их блеск тусклый, густой, пьяный.
Мик быстро подходит к окну, резко открывает его и подставляет лицо колючим каплям дождя.
— Закрой, Мик, здесь и так холодно, как в погребе!
Мик то ли не слышит, то ли не хочет закрывать. Туман с дождём кислой сыростью движутся по дому, тут же, как собаки, облизывая оголённые участки тела.
— Закрой же, Мик!
Микола медленно, задумчиво закрывает окно и вытирает ладонью лицо. Глаза сверкают уже обычными сухими искрами. Он снова подходит к кровати, засовывает руки в карманы и улыбается самодовольной улыбкой, которая сопровождает все его проекты. Даже шею слегка вытягивает.
— И вот теперь представь себе, Леська, мы открываем «Ателье Счастья» и с его помощью достигаем своей цели: у нас есть миллион, и мы основываем свою лабораторию. В ней работают десятки учёных. Самых гениальных (за деньги и гениев купишь!). Они находят ту силу, которая даст нам власть над всеми этими армиями, пушками, правительствами, парламентами и всеми идиотами. Какой-то луч, газ, какой-то новый химический элемент, чёрт, бес — всё равно! Учёный, изобретший его, становится членом нашего Комитета освобождения человечества или… уничтожается, чтоб не выдал секрет своего изобретения. В наших руках незримая, никому не известная и колоссальная сила! Ух!
Мик простирает над кроватью крепко сжатый огромный кулак.
— И вот представь себе: мы выпускаем универсал ко всем народам, парламентам, правительствам. Мы, Комитет освобождения человечества, приказываем всем государствам разоружиться в один месяц! Всем парламентам и правительствам немедленно принять закон о роспуске армии. Без исключений. До последнего человека! Всю амуницию, оружие, военные здания использовать на культурные и хозяйственные потребности. Сроку даётся неделя. Если не выполнит какая-нибудь страна или все вместе, для демонстрации силы и могущества Комитета освобождения человечества и в качестве предостережения в зале заседания парламента производится взрыв, но без человеческих жертв. Если, несмотря на это, закон, всё же не будет принят, весь парламент или правительство уничтожается. Точка. Паника. Закон моментально принимается везде. Войне — смерть. На веки вечные смерть! Это же всего лишь подлое издевательство — всяческие Лиги Наций, Комиссии разоружения и тому подобное лицемерие и жульничество. Так что, Леська, разве не стоит ради этой цели отдать десятки лет своей жизни? А? Разве не стоит все свои силы по капле выцедить в эту идею? Миллионы? Они мне нужны для себя? Что, я не мог бы пойти на фабрику, на завод, чтоб ты не «болталась со всякой сволочью»? 'Ателье Счастья»? Ты смеёшься над этой идеей? Но это гениальная идея, Леся, уверяю тебя. «Ателье Счастья» даст нам миллионы, а миллионы — власть над миром и смерть войне. «Ателье Счастья»…
Леся зевает так, что голова её катается по подушке.
— Если б она хоть поужинать дала нам сегодня, твоя идея, и на том спасибо. Надо, Мик, что-нибудь придумать. Начинает хотеться есть.
Терниченко останавливается, тускло улыбается про себя, потом обходит, расставляет ноги, опускает голову и напряжённо думает.
— Гм! У кого одолжить бы?
Кто-то осторожно стучит в дверь. Терниченко быстро поднимает голову.
— Войдите!
Дверь тихонько открывается, и в ней появляется что-то знакомое: горбатый нос, под ним чёрные щёточки подстриженных усов и круглые птичьи глаза.
— А, Наум Абрамович! Это гениально, что вы к нам заглянули! Это, знаете ли, очень кстати. Просим, просим!
— Простите, что я так, без приглашения…
— Просим, просим. Очень рады. Раздевайтесь.
Леся равнодушно поворачивает взлохмаченную голову и даже не отбрасывает с глаз прядь волос. Но Мик дружески, любовно похлопывает Наума Абрамовича по плечу, улыбается ему своей «очаровательной» улыбкой и пытается помочь снять пальто.
— Нет, нет, я на минутку, я за вами. Доброго здоровьичка, драгоценная Ольга Ивановна! Что это вы, голубушка, лежите? Уж не болеете ли. не дай Боже?
Он трусцой подбегает к кровати с шляпой в одной руке, другой же хватает небрежно протянутую к нему ручку Леси и, смакуя, подносит к своим крашеным колким усикам.
— Холодно у нас, как на псарне. Вот и лежу.
— Ах, ах, ах! Это же просто богохульство, сударь: держите богиню, извините, на псарне. Что же это вы делаете?
Микола весело обнимает Финкеля за плечи.
— Так давайте храм или дворец! Сразу же перевезём её туда.
— А что вы себе думаете? Могут быть и храмы, и дворцы. Как раз по этому делу я и пришёл к вам. Есть часик времени? Ольга Ивановна, отпустите вашего властителя на часок?
Леся поворачивается на бок и натягивает воротник шубки на самое лицо.
— Пожалуйста.
— Одевайтесь же побыстрее, Микола Трохимович. Нас тут в кафе ждёт один человечек. Дело очень интересное.
Микола с охотой, размашистым жестом хватает с крючка свой мокрый коверкотик и натягивает на себя.
— Надеюсь, дорогая, мы сегодня ещё увидимся с вами. Потому даже не беспокою вашу ручку прощанием. До свидания! Готовы, Микола Трохимович?
— Готов! Хоть в экспедицию на Северный полюс. Через час буду дома. Леська!
На лестнице Мик не выдерживает и интересуется, что за дело и что за человечек. Но Наум Абрамович не ведёт серьёзных разговоров на лестницах паршивеньких гостиничек:
— О деле будем говорить в кафе. А человек — Прокоп Панасович Крук. Слышали, разумеется?
— А, это тот, что обворовал украинское правительство?
Наум Абрамович даже останавливается и мягко берёт Терниченко под локоть.
— Только, ради Бога, голубчик, не затрагивайте с ним этой темы, он страшно чуток к этому. Я вас умоляю!
Микола смеётся, освобождает руку и обнимает Финкеля за плечи.
— Эх вы, чуткий народ! Будьте спокойны, не коснусь.
Но Прокопу Панасовичу с самого начала не нравится ни сам Терниченко. с его белокурой небритой щетиной на сероватых щеках, ни широкие губы, ни чудной стеклянный блеск его глаз. А особенно эта фамильярность, это весёлое панибратство в обращении с ним, Круком, будто он человек, с которым можно не церемониться.
Но вместе с тем и нравится этот субъект: как-то легко с ним и просто, словно сидишь голый, не испытывая ни малейшей неловкости и беспокойства.
Наум Абрамович окидывает бистро взглядом детектива. Ничего и никого подозрительного. Краснорожий patron[6] за стойкой, равнодушный к любым тайнам своих клиентов, три-четыре сугубо французские нааперитивленные фигуры вдоль стены.
Наум Абрамович заказывает гарсону кофе для себя и Терниченко и обеими ладонями проводит по
