послужной список, — в общем, мою жизнь.
— Ты что сказал? — Боцман явно не верит своим ушам. — Повтори!
— Ну, испугался парень. Вы же знаете, он пуганый. Его в сорок первом бомбили. Родители погибли. Дом сожгли. Может испугаться человек, который все это…
— Он трус! За трусость в бою — под трибунал!
— Да перестаньте грозить трибуналом! Дедков в бою не трусил. Это Дурандин подтвердит, и Рябоконь…
— И вы, Земсков, под трибунал пойдете! За то, что защищаете труса! — Глаза Немировского, налитые кровью, сейчас испепелят меня. — Вы что тут себе позволяете, а? Если были студентом, значит, можно языком трепать?! — Он делает жест, показывая вываливание длинного языка. — Пререкаться в боевой обстановке?!
Теперь боцмана не остановить. Теперь заведется на тыщу оборотов. А голова раскалывается…
Неожиданно для самого себя вставляю в боцманскую филиппику:
— Вот вы метко стреляете, товарищ мичман. А сможете снять пулей нагар со свечи?
Он умолкает на полуслове-полукрике. Всматривается внимательно, будто у меня вместо носа огурец. Черт с ним. Делаю шаг к рубке, чтобы уйти к себе, в свой металлический ящик, там дел у меня полно… по- моему, что-то неладно с выходным трансформатором… Но тут на пирсе появляются три мушкетера. Идут с командирского совещания. Не идут — бегут.
— Задержитесь, Земсков, — говорит боцман.
И, когда лейтенант Вьюгин, прогрохотав по сходне сапогами, сбегает на катер, Немировский обращается к нему подчеркнуто официально:
— Товарищ командир, разрешите доложить…
— Катер цел? Все живы? Ух! — Вьюгин переводит дыхание. — Как налет начался, мы подхватились бежать на катера, а комдив говорит: «Отставить! Пока добежите, бомбежка кончится».
— Докладываю, — гнет свое боцман, — чрезвычайное происшествие.
— Ну? — настораживается Вьюгин. — В чем дело?
— Краснофлотец Дедков проявил трусость. Сбежал с катера с целью укрывательства в кустах. Старший краснофлотец Земсков вступил со мной в пререкания с целью оправдания трусости краснофлотца Дедкова.
А небо после бомбежки стало табачного цвета… или это стволы сосен ободрало осколками бомб, и они, обнаженные, источают в небо желтизну сока?
Что же я наделал? Что теперь будет со мной?..
— Земсков!
Вскидываю взгляд на Вьюгина и невольно поеживаюсь от его начищенных до стального блеска глаз.
— Вы что — не слышите?
— Слышу, товарищ гвардии лейтенант.
— Я спрашиваю: у вас в порядке аппаратура?
— Надо, по-моему, заменить выходной трансформатор… Я еще не успел осмотреть.
— Осмотрите тщательно. Все до винтика. — Он обегает взглядом наши лица. И — понизив голос: — Нам предстоит ночной выход. Ответственная операция. Тщательно проверить матчасть! Чтоб как часы! — И, помедлив, продолжает немного в нос: — Насчет ЧП. Вернемся из операции — займусь. Напишите подробный рапорт, мичман. Разойдись по боевым постам!
Дедков первым срывается с места и ныряет в моторный отсек. Ну правильно, закон морской — с глаз начальства долой.
Рябоконь хрипло, напористо заводит свою песню, я уж не раз слышал: масляная магистраль перебита, надет резиновый манжет, кожаный манжет, но сколько можно?., заменить трубку надо… хомуты сколько ни затягивай, масло все равно потечет, мотор сгорит…
Ни хрена не сгорит. Не пугай, Костя. Я осторожно орудую отверткой в хрупком чреве приемника, меня трансформатор беспокоит, вот что. А мотор не сгорит. Что ему сделается? Как бы мне не погореть, братцы…
А вот и гость: в радиорубку протискивается дивсвязист Скородумов. Очень вовремя, товарищ старший лейтенант! У меня сомнения насчет трансформатора… Ага, и вы так считаете — заменить! Серьезное, однако, предстоит дело, если вы копаетесь вместе со мной в аппаратуре… Как вы сказали? «Если обнаружил повреждение при осмотре — хорошо, если в море — шляпа»? Ну да, конечно, и я так думаю… Не хочется, понимаете ли, быть шляпой… Если б вы знали, думаю я, как не хочется, ужасно не хочется быть списанным с торпедных катеров…
Ну, так. Выходной трансформатор заменили, проверили все прочее, теперь включим приемник. Сразу — отчетливый голос диктора: «…пересекли Ла-Манш и под прикрытием массированных ударов авиации высадили десант на северозападное побережье Франции между городами Шербур и Гавр…»
Взглядываю на Скородумова:
— Союзники высадились во Франции?
— Да, — говорит он, пошевеливая рукой-клешней. — Сегодня с утра передают. Открыли наконец-то второй фронт.
— «…несколько плацдармов, — продолжает диктор, — в районе Сент-Мер-Эглиз, Сен-Лоран, Арроманш…»
— Второй фронт! — радуюсь. — Вот здорово! Память мгновенно меня переносит в июньский вечер 40-го года… в довоенный Ленинград… Господи, целых четыре года прошло… только четыре года, вместивших столько событий… смертей… страстей…
Но похоже, впервые подумал я, что война идет к концу…
Высказываю эту мысль.
— Какое там к концу, — говорит Скородумов. — Мы еще на Лавенсари — далековато от Берлина.
У моего «флажка», как я догадываюсь, свои счеты с немилостивой судьбой. Он же был командиром торпедного катера, может, хотел многого добиться… пример нашего комдива у всех молодых офицеров перед глазами… Но осколок, изуродовавший Скородумову руку, остановил его взлет.
Мне кажется, мы могли бы с дивсвязистом поговорить по душам. Но между нами служебная пропасть…
— Ладно, Земсков, — возвращается он к суровым будням. — Какая у тебя плотность аккумуляторов? Ну, надо подзарядить. — Смотрит на часы. — Сейчас пришлю полуторку, привезешь аккумуляторы на зарядовую станцию. — И выходя: — Учти, ночная операция во многом зависит от тебя.
До ужина мы вкалываем. Я вычищаю аккумуляторный отсек, проверяю умформеры. Боцман набивает пулеметные ленты. Мотористы чистят свечи, моют топливные фильтры — ну, как обычно.
А после ужина командир велит нам ложиться отдыхать. Мне не хочется. Больше всего люблю длинные и светлые вечера июня. Если нет ночного выхода, мы уматываем в клуб смотреть кино или играем тут, на береговой базе, в волейбол. Но — приказ есть приказ. Мы лежим на нарах и травим. Вообще-то не до травли мне. Невольно лезут мысли о том, что предстоящая ночная операция — лишь отсрочка грозы, которая неизбежно разразится над моей непутевой головой. Что-то неладно у меня с языком. Хочу промолчать — и не могу почему-то. Глупо… Между прочим, через несколько дней мне стукнет двадцать два. Немало уже. Пора бы и поумнеть, черт дери…
— Боря, — слышу хрипатый голос Рябоконя, — ты чего спросил, когда Кириллыч с тебя снимал стружку? Про свечу?
— Спросил, — говорю, — может ли он пулей снять со свечи нагар.
— Тхе-хе! Тхе-хе! Нагар пулей! Сам придумал?
— Нет… Вычитал из «Тружеников моря».
Рябоконь книгу не читал, но ее название заинтересовывает его. О чем это? Я отнекиваюсь, неохота рассказывать, но Рябоконь настойчив. Приходится коротко рассказать про Жильята, моряка с острова Гернси, как он снял паровую машину с «Дюранды» — судна, застрявшего в Дуврских скалах.
— В одиночку спустил паровую машину? Без крана? Тю! — не верит Рябоконь. — Пишут всякую муру, едрена вошь.
