идет» — о зверствах фашистов в Харькове. От кинохроники подирает холодком по спине. Уже становятся привычными эти жуткие рвы, набитые трупами расстрелянных, замученных людей. Что-то случилось на планете Земля, сместилась, что ли, ось вращения, если стала возможна такая зверская жестокость. Такое презрение к жизни человека. Бывало, правда, и раньше… Историк я никакой, недоучка, но все же помню: безжалостного вождя гуннов Аттилу называли «бичом божьим»… было и татарское нашествие… и персидский Надир-шах, громоздивший горы трупов… Это все варварский Восток? Так вот вам цивилизованный Запад: машины-душегубки. Куда там Надир-шаху с его наивными кривыми саблями до Гитлера…
Уф, кончилась страшная хроника. Теперь — как бы в награду и отдохновение — старая комедия «Насреддин в Бухаре». Ну, ну, посмеши нас, лукавый мулла! Не так уж все страшно было на Востоке, а? По залу то и дело прокатывается смех. Смешки и легкие взвизгивания, впрочем, возникают в задних рядах не только тогда, когда на экране происходит смешное. В зале все больше скапливается электричества.
Вдруг вижу: по проходу протискивается Дедков. Льняная голова касается острой верхушкой кинолуча и вспыхивает волшебным светом. Чего это он? Выбираюсь из тесноты и, провожаемый разными словами, спешу за Дедковым.
Хорошо на воле! Светлый тихий вечер, и мирно выглядят среди сосен красные и желтые финские домики.
— Миша, погоди!
Он останавливается у густых кустов шиповника.
— Ты почему ушел? — спрашиваю. — Картина не нравится?
— Нет… ничего… Жарко очень. Запарился.
— Ну, пойдем вместе домой. Я «Насреддина» видел.
Сворачиваем цигарки, высекаем огня, огибаем заросли шиповника. И тут навстречу, со стороны штабного поселка, — парочка.
Я словно с ходу натыкаюсь на стену. Как удар под дых. Как взрыв. Пялю глаза на приближающееся чудо. Волны белокуро-золотых волос из-под синего берета льются на свежую синеву гюйса. В вырезе суконки — идеально круглая шея, нежнейшая белая кожа над крохотным уголком тельняшки. («Я тут, на месте, выражает своим скромным видом тельняшка. Дисциплина не нарушается».) В глазах — повелительное голубое сияние. Осанка царицы.
Зажмурься, смертный человек, пади ниц перед крутобедрой царицей Лавенсари!
А Костя Рябоконь в лихо заломленной на ухо мичманке — перебирает, перебирает ногами иноходца, чуть забегая вперед и сразу возвращаясь к чуду, плавно плывущему нам навстречу. Костя, черт, когда ты успел?! Завидую!
— Хлопцы, вы из клуба? — приостанавливается он. — Какая там картина?
— «Насреддин в Бухаре», — говорю, а глаз не могу оторвать от царицы.
Она же лишь мельком скользнула взглядом по мне и проплыла мимо, не задерживаясь.
— «Насредди-и-ин»? — Рябоконь свистнул. — А говорили — «Два бойца». Тома! — кидается вслед за девушкой. — Погоди! Ты говорила — «Два бойца», а там…
— Ну, заменили, значит. — В ее низковатом голосе медлительная лень, привычка повелевать. Царица — она и есть царица.
Оборачиваюсь на ходу. Те двое стоят обсуждают, как видно, вопрос — идти или не идти на «Насреддина». У царицы полные икры над аккуратными сапожками. Что же до «задних черт лица», то… ну, не знаю…
— А вот я слышал: «москитный флот», — говорит Дедков, косолапенько идущий рядом со мной. — Это как понимать?
— От слова «москит», — говорю рассеянно. — Не знаешь? Мелкое насекомое, ну, муха такая… в тропиках… больно жалит. Торпедные катера, и сторожевые, и малые охотники — мы все, значит, мелкий флот. Налетим, ужалим…
Ничего не могу с собой поделать: снова оборачиваюсь. Те двое не пошли в базовый. Повернули обратно к штабному поселку, их головы и торсы плывут над кустами шиповника.
— Тропики, — говорит Дедков. — Это на юге, да? Там всегда солнце?
— Ну, не всегда, — с трудом шевелю языком.
Что-то, братцы, со мной творится. Будто все внутри перевернуто. Будто душа рвется выпрыгнуть из бренной оболочки…
И опять Нарвский залив, но эта атака — дневная.
Пятерка наших торпедных катеров находилась в дозоре, когда пришло радиодонесение: самолеты обнаружили в западной части залива конвой противника, больше десяти вымпелов. Я знал, что ларингофоны, введенные на флоте в прошлую кампанию, не только усовершенствовали радиосвязь между кораблями, но и позволили резко улучшить взаимодействие между кораблями и авиацией. Это было дело новое, еще не обкатанное, не накопившее опыта.
Ну, а я впервые услышал, как это происходит.
Рации всей пятерки катеров и четверки самолетов-истребителей (кажется, «лавочкиных», Ла-5) настроены на одну волну. Здесь нужна, понимаете ли, большая точность.
Слышу в наушниках отрывистый басок нашего комдива (он идет на ТКА-97, катере лейтенанта Варганова):
— Привет истребителям! Как меня слышите? Прием.
Сквозь трески и шорохи — молодой голос с неба:
— Слышу нормально! Готов работать с вами.
— Давайте координаты противника.
Командир звена Ла-5 дает место конвоя противника, но добавляет, что его курс нуждается в уточнении.
— Вот что, командир, — после паузы говорит наш комдив. — Давай-ка сработаем так: пошли два самолета в доразведку, а другие два — к нам. Будешь маневром наводить на конвой. Как понял? Прием.
— Понял, комдив.
Некоторое время — шорохи, привычные помехи от зажигания моторов, потом на волну «влезает» финская радиостанция, я уже хорошо ее знаю и научился отстраиваться, а потом опять голос с неба:
— Комдив! Вижу твои буруны!
— А я тебя не вижу! — говорит Осипов. — Облачность! Спустись пониже!
Вскоре резко усиливается рев моторов: к нашим добавились воздушные.
— Теперь вижу! — басит комдив. — Давай показывай курсом направление!
День сегодня солнечный, и дюраль, из которого сделан катер, сильно нагрелся. Сижу потный, тельняшка неприятно липнет к спине. Выглянуть бы хоть на минутку из металлического ящика радиорубки, хлебнуть свежего воздуху. Можно размотать провод, соединяющий мои наушники с рацией, — он достаточно длинен, чтобы позволить выйти из радиорубки, не переставая слушать эфир. Знаю, что радисты на других катерах так и делают, высовываются ненадолго. Но я чего-то не решаюсь. Лейтенант, занятый маневрированием, может, и не обратит внимания на то, что я вылезу в ходовую рубку, но уж боцман, стоящий в пулеметной турели за спиной командира, сразу увидит… заорет… дескать, брысь отсюда!.. Да, боцмана я побаиваюсь…
Ревут моторы за переборкой. Ревут моторы в небе. А я, обливаясь горячим потом, держу волну. Связь должна быть уверенной. Командир звена истребителей докладывает: есть данные доразведки. Конвой противника следует курсом таким-то. И спустя минут пятнадцать:
— Катера идут прямо на противника. Так держать!
— Есть так держать! — весело откликается комдив. Знаю: он предвкушает атаку. Знаю: атака горячит ему кровь. Комдив у нас замечательный (родился где-то под Одессой, с детства на море, активист ОСВОДа, был воспитанником в кавалерийской дивизии имени Котовского, в 36-м окончил училище Фрунзе, с тех пор — на торпедных катерах, жить не может без скорости, вихря, ветра атаки…). Общий любимец. Ему подражают молодые офицеры. Хотел бы и я стать таким же человеком мор я…
— Вижу конвой! Спасибо, летчики, хорошо навели! — И чуть погодя: — Внимание, командиры! Идем
