пустилась торопливо объяснять: уложили всех спать, девочка вдруг страшно закричала, переполошила весь дом, она, няня, с трудом ее принесла в дежурку, девочка билась, вырывалась… Не дослушав, Света бросилась к Ленке, и та с долгим стоном обвила ручками ее шею, прижалась, затихла. Света расхаживала по комнате с девочкой на руках и шептала ей на ухо что-то ласковое. Наконец-то судороги отпустили Ленку. Она обмякла, положив голову Светке на плечо. Под тонюсеньким затылком выступили позвонки. Вскоре послышалось ее сонное дыхание. Она не проснулась, когда Света укладывала ее на койку в большой полутемной комнате, наполненной беспокойными детскими снами.
Было за полночь, когда мы последними трамваями добрались до дома. Прошли сразу в мою комнату. Света долго стелила на диване под картой обоих полушарий. Спирт, выпитый вечером, давно испарился из моей головы. Я покурил на кухне и вернулся в комнату. Светка, в своем синем платье в белый горошек, сидела на краешке дивана.
— Почему не ложишься? — спросил я.
— Что-то страшно, Боря…
— Чего ты боишься? — Странная робость сковала и меня, но я хорохорился. — Ну, чего боишься? Все идет по правилам… Светка, если хочешь, я пойду еще покурю…
— Нет… Потуши свет…
Зашуршало снимаемое платье. Перед тем как лечь, я зачем-то подошел к окну, отогнул уголок маскировочной шторы. Львы сидели на мосту, на посту, — они были готовы сторожить нас, нашу ночь, нашу жизнь…
Мы мало спали в ту ночь. Утром, проснувшись, я увидел рядом светло-карие глаза, полные нежности, и испытал такой прилив счастья, какого не знал никогда.
— Привет, — сказал я. — Давно проснулась?
— Давно. А ты соня. Дрыхнешь и дрыхнешь. Поцелуй меня.
Потом, когда мы лежали, отдыхая, Светка забралась ко мне под руку и шепнула:
— Как хорошо у тебя под мышкой. — И, помолчав немного: — Боря… я буду тебе хорошей женой…
Коротаев пришел, когда мы завтракали в семейном кругу. Оторвал от капусты, которую Евдокия Михайловна потушила, встав спозаранку. Он был в армейской форме без погон. Я вежливо поздоровался и сунул ему под широкий нос брачное свидетельство. У Коротаева из-под фуражки выкатились на виски крупные капли пота. Он внимательно прочел свидетельство и сказал, неприязненно сощурив на меня глаза цвета ржавого железа:
— Успели, значит, обжениться?
— Как раз мы собирались к вам прийти, — сказал я. — Пропишите на моей жилплощади мою жену.
— Не будем прописывать! Это не брак, а обман.
Я ошарашенно хлопал глазами, не находя ответа, а он вытирал платком пот с висков и длинных бледных ушей и продолжал нести черт знает что — будто меня «срочно вызвали, чтобы сделать бумажку о браке».
— Знаем мы эти фокусы! — говорил Коротаев. — Только не пройдет! Оспорим ваш финти… фиктивный брак положенным порядком.
— Почему вы нам не верите? — спросил я растерянно.
— А почему я должен верить? Налицо факт обмана жилотдела…
Светка подскочила, крикнула ему в потное лицо:
— Никто не обманывает, это мой муж! — Она схватила меня под руку. — Это мой муж, а я его жена!
— Вы тут не кричите, Шамрай!
— Я не Шамрай! Я Земскова!
— А вот посмотрим, какая ты Земскова!
Коротаев похлопал зачем-то по полевой сумке, висевшей через плечо, и устремился к выходу.
— Боря, садись пиши заявление, — скомандовала Светка. — Надо срочно идти в райисполком и жаловаться, что обижают фронтовика!
— Давай напишем вместе. — Я взял Светку за руку и повел в наши комнаты, которые Коротаеву так не терпелось отдать начальнику вошебойки. Я привел ее в комнату и крепко обнял. — Так ты теперь Земскова? — спросил я, целуя. — Ты моя жена?
Светка вырывалась, кричала, что я легкомысленный, что мне лишь бы целоваться, но я не выпускал ее, воинственную, мою родную, новоявленную Земскову, — и наконец она сдалась. Разгладились сердитые складочки над шелковыми светлыми бровями.
— Борька… — Она закинула руки мне за шею. — Это только кажется, что ты повзрослел. Усищи отпустил… воюешь на торпедном катере… А сам все такой же…
— Так ты не финтивная? — допытывался я. — Ты не обманываешь жилотдел?
Радость рвалась из меня, требовала выхода, и этому не мог помешать Коротаев со своими бледными ушами. Я с аппетитом доел тушеную капусту и напился чаю. Мне хотелось что-нибудь учудить, бултыхнуться, например, в канал Грибоедова с криком «Обижают фронтовика!».
Однако реальная жизнь звала к серьезности. Светка ускакала в мединститут на какую-то консультацию, строго мне наказав взять справку в части, снять копию с брачного свидетельства, написать заявление и со всеми бумагами идти в райисполком.
Вьюгин удивился, когда я разыскал его на заводской стенке, у эллинга, где стоял на кильблоках наш катер. Шла насадка на валы новых винтов (старые не годились для «паккардов»), и больно уколола мысль, что ремонт и испытание новой техники подходит к концу, скоро мы уйдем из Ленинграда, да, теперь уже скоро… впервые я смутно ощутил всю громаду предстоящей разлуки…
— Что случилось? — спросил Вьюгин. Я в последние дни только и делал, что удивлял командира звена. — У тебя же увольнение еще не кончилось.
Выслушав, он подозвал Немировского, и мы посовещались, составили план боевых действий. Вьюгин продлил мое увольнение еще на сутки. В канцелярии отряда мне выдали справку, что я прохожу службу в действующем соединении действующего Балтфлота. Там же разбитной писарь, свой человек, перепечатал на грохочущем «ундервуде» брачное свидетельство, шлепнул печать и рядом со словами «Копия верна» расписался с причудливыми завитками, наводившими на мысль, что подпись принадлежит лицу значительному.
Оттуда же, с завода, я позвонил Виктору Плоскому по служебному телефону: мы ведь уговорились, что я звякну, чтоб узнать, есть ли новости об Андрее Безверхове. Кто-то из сотрудников ответил, что Плоского нет на работе.
— А где он, не знаете? — спросил я.
— Почему же не знаю, — последовал ошеломительный ответ. — Он хоронит мать.
Я бежал к трамвайной остановке. Жизнь то и дело подстегивала, не считаясь с моими обожженными ногами. Жизнь и смерть пришпоривали меня, как беговую лошадь.
На Старом Невском дверь, обитая желтой клеенкой, стояла настежь. Я перевел дух: успел! Как раз четверо краснофлотцев выносили гроб, некрашеный, из свежеоструганных досок. Я с ходу подставил под него плечо и подстроился к медленному шагу. Во дворе стоял крытый «студебеккер». Мы погрузили гроб. Виктор помог Любови Федоровне, словно ничего не видящей вокруг, забраться в кабину. Сам он был очень спокоен, замкнут. Я подошел, пробормотал слова сочувствия. Виктор кивнул, не удостоив словесным ответом. Это было в его стиле, ну что ж, ладно… каждый выказывает свое горе по-своему…
Мы сели в кузове на скамейки вдоль бортов, машина тронулась. Гроб, накрытый крышкой, стоял посредине. Глядя на него, я вспоминал историю двух сестер, рассказанную Виктором однажды в минуту откровенности. Для чего рождается человек? — думал я. Уж наверное не для того, чтобы страдать. Почему же так часто жизнь оборачивается мукой? Вот ушла женщина, родившаяся — как положено женщинам — для любви и счастья. Нина Федоровна была хороша собой, робка, боязлива. Вечно дрожала за своих близких — за первого мужа, за второго, за сына. Наверное, ничего она не жаждала больше, чем благополучия семьи. Но жизнь наносила ей страшные удары. Даже родная сестра не щадила. И она же, нетерпимая и беспощадная, спасла Нину Федоровну в первую блокадную зиму, — я знал со слов Виктора, что она просто
