картину столь же удивительную, сколь и восхитительную: меж двух сосен протянулась длинная жердь, а с нее свисали две освежеванные коровьи туши. Была и третья, но от нее, обрезанной ножами, почти ничего не осталось. Надо же, не соврали снисовцы! Впрочем, слегка, конечно, траванули: подойдя ближе, Ваня Шунтиков сразу определил, что это никакая не говядина, а чистопородная конина. Мне, городскому человеку, это стало ясно, когда я пригляделся к копытам, — они были не раздвоенные, как полагается коровьим, а — сплошные. Ну, конина так конина. Мы не привередничали, повынимали финки у кого были, но Шунтиков отвел неумелые руки и, с помощью Митьки Абрамова, вырезал из туши нужные куски. Хорошие были куски, не хуже снисовских. Их запихнули в ведро, и мы, довольные, предвкушая еду, зашагали из лесу в поселок. По пути ломали сухие ветки, подбирали бурелом — и к «своему» домику на пологой скале пришли изрядно нагруженные.
— Эх, Еремы нет, — сказал Сашка, когда во дворе жарко занялся костер. — Уж Ерема сварил бы суп…
— И без Еремы сварим, — проворчал Шунтиков, — вот только бы соли где достать?
Трещали сухие ветки в костре, огонь красными языками лизал бока ведра, подвешенного на проволоке. С солью тоже уладилось: мичман Щербинин побывал на одном из тральцов, где у него водились дружки, и притащил оттуда не только пакетик соли, но и три буханки хлеба и чуть ли не полпуда пшенной крупы. Здорово! Все пошло в дело, то есть в ведро. Кроме буханок, конечно. Шунтиков, скуластый, с раскосыми глазами, страшно серьезный, стоял у костра и помешивал в ведре обломком весла.
— Знаешь, кто наш Иоганн Себастьян? — сказал мне Сашка. — Угрюмый номад.
— Кто? — не понял я.
Сашка, отбивая рукой лад, прочел на память:
Ага, номад — это, значит, кочевник. А верно, в Шунтикове было что-то от степняка, лошадника, скифа. Да он и был родом из донецких степей.
А что такое каик? Впрочем, черт с ним. Вот суп у нашего «номада» получился воистину скифский — лошадиный, густой, наваристый. Мы сидели на крашеном полу вокруг ведра, из которого валил пар, и жадно хлебали, хлебали, и каждый получил большой кусок вареного мяса, жилистого, но вполне доступного нашим изголодавшимся зубам. В жизни не ел ничего вкуснее!
После обеда Щербинин, развалясь на соломе и сыто ковыряя в зубах, вспомнил об отрядном патефоне. Что же вы, дескать, сами попрыгали, а патефон оставили. Мы, оказывается, с патефоном должны были прыгать! И с пластинками! Дает мичман!..
Но — обошлись без патефона. Репертуара Клавочки Шульженко, что ли, мы не знали? А если чего-то путали в мотиве — тоже не беда. «Вам возвращая ваш портре-ет, я о любви вас не молю-ю», — пели мы грубыми голосами и, сцепившись попарно, шаркали сапогами и ботинками, разбитыми на гангутских гранитах. Мы танцевали! «В моей душе упрека нет», — орали мы, танцуя, а Сашка, не умевший танцевать, отбивал такт пальцами по белому финскому подоконнику. «Я вас по-прежнему люблю-у-у», — гудел мичман Щербинин, положив черную бородищу на плечо партнера — лихого матросика из своего взвода. Нещадно перевирая, мы пели один мотив за другим, а если не помнили слов, то мычали и гундосили, и кружились, кружились в этой комнате, в этом случайном домике, на этом тихом скалистом острове Гогланд, выпавшем из войны.
Вечер был тоже тихий. Только доносился из гавани и с рейда гул корабельных движков. В высоком, наливающемся синью небе появилась луна, спокойная, совершенно не похожая на лохматую ведьму, мчавшуюся в облаках той ночью.
Я спросил Щербинина, не знает ли он — пришли ли корабли, посланные к месту катастрофы? Он поднял одну бровь:
— А с чего ты взял, сынок, что их посылали?
Я удивился. Я сказал, что сам слышал разговор нашего генерала с местным кавторангом, — речь шла именно об отправке туда плавсредств.
— Вообще-то само собой, — прохрипел мичман. — Людей нельзя бросать.
— Там три тысячи осталось.
— Само собой, — повторил он. — А ты знаешь, сынок, сколько надо плавсредств, чтоб столько народу снять?
— Ну, если все тральщики…
— Базовые тральщики как с моря пришли, так и стоят, — сказал Щербинин. — А другая посуда, тутошние буксиры, старые тральцы… Не знаю. Кажется, никуда не выходили.
— Так что же, их бросили, на «Сталине»?
— Я разве сказал — бросили? — повел на меня мичман задумчивым карим оком. — Торопишься, сынок. А торопливость где нужна?
— Знаю, при ловле блох, — сказал я сердито. — Только здесь тоже нужна. Транспорт может затонуть.
— Может. Мы ж с тобой маленькие люди и не знаем, что думает в данный момент командование. А командование уж наверно разработало операцию по спасению.
Так мы и порешили с мичманом Щербининым: разработана операция по спасению и будет проведена не позднее нынешней ночи.
С тем и завалились спать.
Комфорт у нас был неслыханный: печку истопили, соломы натаскали из сарая, опять же вареной кониной с хлебом заправились перед сном. Курево тоже нашлось. Мы лежали, сытые, спасшиеся, в темной теплой комнате на хрустящей соломе и травили всякую травлю. Сашка Игнатьев сочинял похабные двустишия на всех подряд. Мы хохотали, прощая нашему рифмоплету обидные слова. Но вот иссяк взрыв сочинительства. Умолкли разговоры, послышались легкие, еще не набравшие силу храпы, сонные бормотанья. И я уже готов был провалиться в сладкое царство снов — но вдруг Сашка начал вполголоса, со сдержанной силой:
Затяжным прыжком, думаю я. Верно, верно… Приземлились мы на камни Гогланда, но прыжок-то продолжается… Мы все еще летим с накрененной палубы… нас несет в затяжном прыжке…
Меня опять тревожит виденье: женщина в голубом, прижав к груди ребенка, карабкается по опрокидывающейся палубе… не решается прыгнуть… ей кричат: прыгай!., но она боится воды… Теперь это уже не просто виденье, потрясшее мое воображение, но и — собственный опыт…
А Сашка шпарит по памяти своего любимого Тихонова:
