восемнадцатого января соединились и тем самым, — тут голос Левитана достиг особой силы и торжественности, — прорвали блокаду Ленинграда…»
— Прорвали блокаду! — заорал я.
Вмиг все были на ногах, вмиг слетели сон и усталость, — бог ты мой, что тут началось! Диктор перечислял потери противника, но все потери потонули в наших восторженных криках.
— Ура-а-а-а! — катилось по затемненной Лахте, по черным перелескам, под стук колес и дребезг состава, катившего в Ленинград. — А-а-а-а! — не переставал хрипло орать Коля Маковкин мне в ухо. — А- а-а-а… Блока-а-а-а…
Саломыков пустился вприсядку. За ним Крутых и Черных.
— Прорва-а-а-а-ли-и-и!!
Вагон плясал, стонал, сотрясался от криков и топота. Так продолжалось весь последний перегон. Наконец мы, охрипшие, измученные и счастливые, высадились, выпрыгнули из остановившегося где-то на товарной станции состава и долго еще перли по путям к Финляндскому вокзалу.
Ну, вот я и дома. В моем Ленинграде. Ну, здравствуй!
Жадным взглядом я вбирал в себя заснеженную площадь с заколоченным памятником, с редкими черными фигурками прохожих, со строгими приземистыми корпусами Военно-медицинской академии, с черными стволами зениток, задранными к звездному небу. Здравствуй, здравствуй! Вот я и приехал.
За нами прислана машина. Синий свет фар прыгал по заснеженным мостовым, разболтанный кузов полуторки подбрасывал нас. Набережная была безлюдна; тут в лицо ударил колючий ветер. Мой Ленинград был непривычно темный, ни огонька, как в вымершем городе, и только радиорупоры на перекрестках без конца повторяли «В последний час» — прекрасное сообщение о прорыве блокады. «Прорвав долговременную укрепленную полосу противника глубиной до 14 километров…» — гремело за мостом Свободы, по которому мы въехали на Петроградскую сторону, «…в течение семи дней напряженных боев…» — рычал рупор на Большой Пушкарской. А при повороте на Тучков мост: «…взяты в плен 1261 солдат и офицер…»
Теперь мы ехали по Васильевскому острову, и у меня дух захватывало — от рева рупоров, от ледяного ветра, от вида разрушенных домов. Сумасшедшая ночь. Целую вечность мы тряслись по Большому проспекту, но вот в дальнем его конце встали старые и мрачные, как николаевская служба, корпуса. Я этот район города знал плохо. Знал только, что тут гавань. Когда-то мы с Колькой Шамраем проникали в Торговый порт, в Гутуевский ковш, где отдыхали после странствий по морям пароходы, — мы мечтали незаметно забраться в трюм, как когда-то забрался в трюм китобойного парусника некто Артур Гордон Пим, и уйти вольными морскими дорогами в океан. Но в гавани на Васильевском острове я в прежней своей ленинградской жизни не бывал.
Здесь, в одном из корпусов учебного отряда подплава, для нашей команды был приготовлен ночлег. Было холодно в огромном кубрике с каменным полом. Все тут было из камня XIX века, все крепкое, построенное навечно. Из черной тарелки динамика лился напряженный, взволнованный голос женщины: «…О да, сейчас с восторгом, с гордостью, со счастливыми слезами слушает сообщение о прорыве блокады вся Россия! Здравствуй, здравствуй, Большая земля! Приветствуем тебя из освобождающегося Ленинграда…»
Мы лежали на койках под жиденькими одеялами, поверх которых накинули шинели и ватники, и слушали ночной голос Ленинграда. В судьбе страны — а значит, и в наших судьбах — что-то менялось в эту ночь.
А выпала нам в Питере такая работенка, что даже безотказный Серега Склянин полез чесать в затылке и коротко высказался. Нам выпало проложить новый кабель от подплава (где был вывод того, кронштадтского, который мы чинили на траверзе Лисьего Носа) до Адмиралтейства. Спасибо начальнику связи: только нам, подводным кабельщикам, мог он доверить прокладку кабеля сухопутного.
После необременительного завтрака мы шли коридором, на ходу свертывая цигарки. У выхода на лестницу я увидел дежурного — крупнолицего старшину первой статьи с сине-бело-синей повязкой на рукаве шинели, а перед ним на столике — телефон.
Телефон! А вдруг Светка Шамрай дома? Я попросил разрешения позвонить, но старшина отказал: телефон только для служебных разговоров.
— Да дай ему позвонить, — сказал Радченко. — Он же ленинградец, два года дома не был.
— Не могу, — холодно ответил дежурный.
Вот же гад мордастый! Злость вскипела во мне, и я уже готов был взорваться, но Радченко оттер меня твердым плечом и спокойненько сказал, что ему нужно переговорить с начальником связи, и взял трубку, назвал пароль, попросил начальника и доложил, что команда готова начать прокладку кабеля. С минуту он выслушивал указания, повторяя: «Где колодцы он знает?.. Ясно! Распредшкафы?.. Да, товарищ капитан первого ранга, помню… Звонить вам в любое время? Есть… Ясно…» Потом, дав отбой, но не выпуская трубку, спросил сумрачного дежурного: «Выход в город через девятку?» И, вызвав город, кинул мне: «Номер давай». После чего сунул мне трубку к уху.
Гудки были негромкие, словно замерзшие, с подвыванием. Я живо представил, как у нас в коридоре, между дверями Шамраев и Лабрадорыча, на старом колченогом шкафчике звонит телефон. Заливается в пустой квартире… Потом деловитый женский голос сказал: «Номер не отвечает», и посыпались отбойные гудки.
Мне бы год назад очутиться в Ленинграде. Но я, как всегда, опоздал…
Мы вышли в морозное утро. В светлеющее небо подымались дымы от печных домовых труб, и от заводских, и от труб кораблей. За кораблями простирался бугристый лед Маркизовой лужи, сиречь Невской губы. Мы перекуривали, ждали местного человека, который пойдет на работу вместе с нами, ждали машину с лебедкой и кабелем.
Я опоздал. Но все-таки вернулся сюда. Это ведь Васильевский остров, я стою на его краю и покуриваю самокрутку. Я в Ленинграде, черт дери! Сложным, долгим был путь моего возвращения — но все-таки я пришел. Хозяйским взглядом я обводил темные дома, исклеванные осколками, с проломами, с обнажившейся тут и там кирпичной кладкой, и стенку гавани с кораблями, и пузатую грязновато-белую автоцистерну, проехавшую мимо нас и остановившуюся поблизости. Все это было мое, ленинградское, и я, может, впервые ощутил себя частичкой этого огромного целого.
Из кабины поливальной машины с двух сторон выпрыгнули два краснофлотца в полушубках. Один из них, шофер, открыл капот и сунулся к мотору, а второй, переступая валенками и хлопая рукавицами, посмотрел на нас. У него было не мужское лицо. Одет во все мужское, и шапка черная, краснофлотская, а лицо женское. Может, показалось? Нет, не показалось. Саломыков тоже приметил странного матросика и крикнул:
— Эй, бабоньки! Поливать будете? Только нас не зацепите, а то ж замерзнем!
Шофер выглянул из-за капота — и тоже оказался с девичьим лицом. Вот так так! Шоферица скорчила гримаску, показала Саломыкову язык и снова скрылась за капотом. Мы покатились со смеху. Надо же, поливальная машина с женским экипажем, потеха!
Тут подъехала полуторка с кабелем, с лебедкой в разболтанном кузове. Из кабины вылез пожилой сутулый дядька с лицом скомороха, выкрикнул неожиданным басом:
— По порядку хвостов рассчитайсь!
Вот же сушеный гриб. Семен Лукич был в Питере чуть ли не самым старым телефонным мастером, знал наперечет все кабели, какие когда-либо клали в ленинградскую землю, — собственно, еще с петербургских времен, когда он подростком начал работать в телефонной компании «Эрикссон». Кроме того, Лукич знал все похабные анекдоты, сочинявшиеся когда-либо на Руси. Он высыпал их сериями, прерывая извержение только для того, чтобы показать нам место очереднего кабельного колодца. Без него мы бы их, закованных льдом, занесенных снегом, конечно, не нашли.
Не стану входить в подробности прокладки кабеля. Мы продвигались по Большому проспекту от колодца к колодцу, а они располагались примерно в полукилометре друг от друга. Мы пешнями разбивали лед, открывали крышки, лезли в разверстые пасти колодцев, в жуткий, застоявшийся холод, и с помощью нарезных палок, пенькового троса и лебедки протаскивали по асбестоцементным трубам телефонной канализации свинцовый кабель ТЗК — телефонную звездную скрутку. В каждом колодце надо было
