Как учили, включаю антенну, аккумулятор, рацию. Я весь — внимание. По первому слову Скородумова готов хоть за борт сигануть. Очень хочется, чтоб он оценил мое рвение. Теперь — внутренняя связь. В наушниках слышу чуть искаженный техникой голос дивсвязиста. Отвечаю. Слышимость хорошая. Вдруг связь обрывается на полуслове. «Вас не слышу. Вас не слышу», — говорю монотонно, как принято у радистов. Скородумов снимает шлем. Я тоже проворно стягиваю с головы наушники.
— Почему не слышали? — вопрошает он, шевеля изуродованной кистью, будто удерживая себя от естественного желания вцепиться клешней мне в горло.
Но я ученый. Меня Проноза не зря натаскивал. И про уловки, к которым прибегают «флажки» при опросах, я осведомлен. Меня, товарищ старлей, не ухватите голыми руками.
— Вы нарушили контакт ларингофона.
Так я правильно отвечаю Скородумову, а сам ем его глазами. Конечно, чтоб размягчить малость, его и серной кислотой не возьмешь. Понимаю, что нету у дивсвязиста оснований нежно любить новичка- перестарка, свалившегося ему на голову перед новой кампанией. И все же я ужасно хочу понравиться.
— В бою сбита мачта, — бросает он новую «вводную». — Как укрепите антенну?
— Переношу антенну на флагшток, — четко рублю ответ.
Ожидаю: «А если и флагшток сбит?» Но Скородумов понимает, что тут я тверд. И следующая «вводная» уже посложнее:
— Вышли из строя дросселя низкой частоты выходной лампы. Ваши действия?
— Разрешите подумать, — говорю.
Он, вместо ответа, уставился на свой хронометр.
Так. Я мысленно отыскиваю в схеме передатчика эту лампу. Значит, выключить ее из схемы… Значит, проводничком — напрямую… А, вот как: сетку первой лампы с анодом второй…
Скородумов хмыкает и опять шевелит клешней — это, как видно, сигнал о новой атаке.
— Включите бортовые огни.
Огнями вообще-то ведает боцман, не мое это дело, но не будем мелочиться. Я ведь знаю, как они включаются. Ладно, и тут:
— Как обращаться с пистолетом Вери?
Удар, что называется, в солнечное сплетение! Что мне до этой ракетницы? На кой она мне черт? Мое дело — радиосвязь…
— Пистолет Вери, — говорю вкрадчивым, самому неприятным голосом, — не входит в мое заведование. Это дело боцмана…
— Входит, не входит — должны знать! — Скородумовская клешня теперь покойно висит. Дело сделано: я повержен. — Если боцман убит? Из строя выйдет? Должны уметь заменить! — отрывисто выкрикивает дивсвязист. — Полная взаимозаменяемость на торпедном катере! Поняли, Земсков?
— Понял…
Зачем, ну зачем подался я на катера эти чертовы? Сидел бы себе в родных СНиСах, помогал бы Феде Радченко затраливать подводные кабели… Вот и нарвался на позорную несдачу зачета. Что же теперь делать-то?..
— Что ж, Земсков, — сухо резюмирует Скородумов. — Специальность — более-менее. Выйдем в море — подучишься. А смежные специальности — изучать!
— Есть изучать! — рявкаю я.
«Флажки» покидают катер. Мы, экипаж ТКА-93, выстраиваемся на верхней палубе лицом к стенке. На правом фланге — невозмутимый лейтенант Вьюгин. Пуговицы на его кителе — пять ослепительных кружков. Механик старшина первой статьи Рябоконь кривит в улыбке красногубый насмешливый рот, а мичманка у него заломлена набок. Дальше сонно щурит глаза на весеннее солнышко Володя Дурандин по прозвищу «Скворечник» — это из-за крупной и будто прямоугольной головы. Замыкаем строй я и Дедков, двое молодых, до смерти напуганных «флажками». Возле мачты стоит, насупив черные, на поллба размахнувшиеся брови, боцман Немировский — держит в руке фал с привязанным вымпелом.
И на всех других катерах выстроились экипажи. А на стенке — комбриг, начполитотдела, начштаба, командиры дивизионов, штабные офицеры. Тут и духовой оркестр. Солнце плещется в медных трубах, как игривый младенец в ванне. Перед оркестром капельмейстер, маленький старлей административной службы, сильно вытянул из кителя шею в сторону начальства. Ждет.
И мы ждем. Дыхание затаили. Подтянули поджарые животы аж к позвоночнику.
И вот наконец! Дежурный по бригаде, с повязкой «рцы» на рукаве, подносит к строгим устам мегафон:
— Приготовить вымпела к подъему!
Последняя, совсем уж невыносимая пауза. И:
— Вымпела-а-а поднять!
Взмах капельмейстеровых рук извлекает из труб длинный аккорд, и гремит медью новый гимн, и офицеры берут под козырек, а мы стоим, замерев, и смотрим, как медленно, медленно ползет вымпел к клотику коротенькой мачты. И на других катерах поднимают вымпелы, и майский ветер расправляет небрежной рукой их длинные красные косицы.
Мы вступаем в кампанию 44-го года.
Ах, картина! Ну и картина — «Воздушный извозчик»! Первый раз я смотрел ее зимой, а сегодня опять ее крутили на береговой базе, и мы — экипажи катеров, уходящих ночью, — опять смотрели и радовались.
Вышли из клуба — вот такие улыбки на лицах. С умилением думаю об артистке Людмиле Целиковской: какая симпатичная! Беленькая, а глаза, наверно, голубые и смотрят так, что хочется верить в вечную любовь.
А ведь не бывает вечной любви. Все непостоянно в жизни, изменчиво. Верно ведь, Катя Завязкина? Да, да, ты права: ты не давала мне никаких обещаний. Не клялась в верности. Я и не виню тебя. Вечная любовь? Ха! И еще раз ха! Только в книгах она. Ну, и в кино, конечно.
Мы, уходящие экипажи, курим у обреза, то есть срезанной наполовину бочки с водой, неподалеку от стенки. Тут врыты в прибитую землю скамейки. Уже около двадцати трех часов, а еще светло. Май. Понедельник. Белая ночь. Молодая бледная луна смотрит с жуткой вышины на базу Литке — группку домиков-казарм на пустынном котлинском берегу. Немая ночь… Как это у Пушкина… «Немая ночь. Луна взошла, прозрачно-легкая завеса объемлет небо…»
Слабо плещет по-ночному таинственная вода. В прохладном, пахнущем дождем — после недавней грозы — воздухе вьется махорочный дым. Разговоры негромки, смех короток.
Мы, экипаж ТКА-93, стоим вперемешку с ребятами с ТКА-97 и ТКА-108, толкуем о том о сем, о «Воздушном извозчике», конечно, и Рябоконь говорит, поплевывая в обрез:
— А кто помнит такую картину — «Мисс Менд»? Вот картина! Там такой был Чиче — как возьмет шприц, как воткнет! Ух!
А неподалеку покуривают наш Вьюгин, командир ТКА-97 лейтенант Варганов и командир ТКА-108 лейтенант Крикунов. Три неразлучных лейтенанта, три мушкетера. Варганов, маленький, подвижный, с черными бачками, как всегда, рассказывает смешное, а те двое посмеиваются. Он заводной. Однажды я вылез из радиорубки — как раз под ноги лейтенанту Вьюгину. С ним в рубке стоял и лейтенант Варганов. Посмотрел он на меня шальными глазами и говорит: «Боря, это твой новый радист?» (Нашего командира катера тоже зовут Борис. Он Борис Андреевич.) А потом наставляет на меня палец и изрекает: «Сей матроз зело строптив и склонен к неподобающим вопрошениям». И еще: «За что оного матроза отодрать линьками». Я засмеялся, мне понравился маленький веселый лейтенант. Вот только с чего он взял про строптивость и склонность к «неподобающим вопрошениям»? Это что же — такой тянется теперь хвост за мной?..
Я стою в кружке катерников, на мне, как и на всех, канадка и сапоги, я выгляжу, наверно, бравым морячиной. Но, по правде, чувствую себя как-то не очень. Тревожно на душе. И одиноко. Где-то вы, друзья дорогие? Одни на дне залива, другие в братских могилах, а тех, кто жив, разбросала война…
От штабного домика к стене направляется группа офицеров. Впереди — высокая фигура командира нашего гвардейского дивизиона, знаменитого на всю страну катерника, Героя Советского Союза гвардии
